Еврейский форум "ЕФ". Иудаизм и евреи

  Сейдер, угодный небесам

April 29, 2019

ИСТОРИЯ НА ИСХОДЕ СУББОТЫ

 

СЕЙДЕР, УГОДНЫЙ НЕБЕСАМ 

 

Праведник ребе Шмуэль (Ученик ребе Элимелеха из Лиженска и Провидца из Люблина. Дата рождения неизвестна, умер в 1820 году) из Курува ( село в сорока километрах западнее Люблина) твердо решил:

– Больше я не обращусь даже с самой ничтожной просьбой ни к одному человеку. При любых обстоятельствах, пусть даже моей жизни станет грозить опасность!

 Если Всевышнему будет угодно послать мне средства для пропитания, Он, Милосердный, пробудит в сердце одного из людей желание сделать такой шаг. 

Ведь сказано в Псалмах «лучше надеяться на Господа, чем полагаться на человека». Теперь это станет моим правилом, моей путеводной звездой!

Прошло несколько лет. Ребе Шмуэль продолжал придерживаться выбранного правила и Всевышний всегда посылал ему помощь. Как-то раз вышло так, что перед Пейсахом в доме у ребе Шмуэля не оказалось ни денег, ни продуктов – хоть шаром покати. Верный своему принципу праведник не рассказал о нужде ни одному человеку и, к сожалению, никто из окружающих не удосужился узнать, как обстоят дела в доме цадика. 

 А дела обстояли хуже некуда: ни крошки мацы, ни капли вина, ни масла, ни сахара, ни говоря уже о мясе и рыбе! Как справлять сейдер, как выполнить заповеди пасхальной трапезы?! Но, не смотря на горечь и острое беспокойство, ребе Шмуэль продолжал полностью уповать на Всевышнего.

– Вот увидишь, – повторял он жене, – Милосердный Господь пошлет нам святую помощь.

Наступил канун праздника. После символического сжигания горстки мусора вместо уничтожения хамеца – последний раз хлеб ели не¬сколько дней тому назад, – ребецн отправилась к знающим людям, разузнать, можно ли поститься в праздник. Не успела она выйти за ворота, как к дому подкатила телега, нагруженная доверху всевозможнейшими припасами. И не только едой, но и посудой, и новой одеждой, и пасхальными скатертями, и полотенцами.

 За два дня до Пейсаха известный на всю Польшу богач реб Шлойме приехал к Провидцу получить благословение перед праздником. Провидец благословил богача, а потом попросил послать ребе Шмуэлю еду для сейдера. 

«А, у цадика из Курува нет еды на сейдер! – подумал богач, – значит, у него нет еды и на все остальные дни Пейсаха. И посуды тоже наверняка нет, заложили или продали. И тем более праздничной одежды. Вот замечательная возможность исполнить заповедь «кимха де-писха» (Буквально – «мука для Пейсаха». Так называют пожертвования, собираемые для помощи беднякам, не способными самостоятельно справиться с расходами на Пейсах). И каким бедным, самому ребе из Курува!» 

Он со слезами на глазах поблагодарил Провидца за подсказку и лично бросился в лавку. Телега задержалась в пути и прибыла в Курув с опозданием. Но ребецн успела, она летала по кухне точно аравийский самум, воплотившийся в человеческое тело. И на сейдере, ах, на сейдере, стол, покрытый новой хрустящей скатертью, уставленный серебряной посудой, залитый светом множества свечей в сияющих серебряных подсвечниках выглядел так, как можно было только мечтать. 

Вернувшись после праздничной молитвы из синагоги ребе Шмуэль несколько минут остолбенело простоял на пороге комнаты. Да, он, разумеется, знал, что Всевышний через реб Шлойме прислал целую телегу продуктов. Но одно дело видеть корзины, покрытые рогожей, мешки и тюки, и совсем другое взирать на великолепие пасхального стола. Он нежно взглянул на жену.

– Это все ты, – читалось в его взоре. – Благодаря твоим рукам, усердию и мастерству! Спасибо, спасибо, спасибо!

Ребецн скромно потупилась, а ребе Шмуэль переполненный великой радостью сел во главе стола и приступил к чтению Агады. И воспарил, вознесся душой на крыльях этой радости, так высоко и так сладко, что в конце сейдера, взяв в руки афикоман, был почти уверен, будто и в самом деле плывет в небесах. 

На следующий день, вспоминая события минувшей ночи, ребе Шмуэль лишь головой качал от удивления. Какой замечательный получился сейдер, как гладко сложились кавонес, какие необычные комментарии сами собой попросились на язык, с каким воодушевлением смотрели на него домашние и ближайшие ученики. Никогда в жизни ему не удавалось прочитать Агаду с таким душевным подъемом! 

А афикоман, ах, афикоман – ребе Шмуэль в сотый раз возвращался мыслями к тому моменту и чем больше вспоминал, тем больше ему представлялось, будто он и в самом деле на долю секунды оторвался от тела и взлетел высоко-высоко, почти к самому Небесному престолу. 

После обеда праведник почувствовал необычайную усталость. К рукам и ногам словно подвесили пудовые гири, а глаза точно запорошило песком. Наверное, сказались волнения последних дней, да и радость, в общем-то, вещь довольно утомительная. Под вечер он прилег отдохнуть, а проснулся уже ночью. Взглянув на часы ребе, Шмуэль схватился за голову: до полуночи, оставалось меньше часа (по правилам проведения сейдера, афикоман, кусочек мацы, завершающий трапезу, нельзя есть после полночи). 

Что тут говорить, сейдер получился скомканным, Агаду пришлось произнести скороговоркой, залпом выпить четыре бокала вина, вместо трапезы наскоро проглотить пару картошек и скорей, скорей, скорей – афикоман.

«Никогда, никогда в жизни, – с горечью думал ребе Шмуэль,– я не проводил сейдер на столь низком уровне. Уверен, что во всей Польше, да что там в Польше, во всем мире не нашлось еврея, хуже меня справившегося со своими обязанностями в эту ночь. Стыд и позор, позор и стыд!»

Он сокрушался до самого завершения праздника. Каждый день, ложась и вставая, ребе Шмуэль вспоминал два пасхальных сейдера, гордился первым и стыдился второго. 

В конце месяца нисан он отправился в Люблин к Провидцу. Тот ласково приветствовал ученика, и не выпуская его ладонь из своей спросил.

 – Я вижу, Шмуэль тебе есть, что рассказать.

– Да, учитель, два сейдера этого года не выходят у меня из головы.

Провидец чуть прищурился.

– Тебе действительно есть, о чем призадуматься, Шмуэль. Первый сейдер ты треском провалил. Полеты по небу к Высшему престолу… Что это такое, полеты по небу? 

Ребе Шмуэль опустил голову. Слова Провидца словно сдернули с его глаз пелену, и горячая волна стыда накрыла его с головой. Действительно, что это такое, полеты по небу. Куда он летел, что себе навоображал. Вернее, кем он себя вообразил? Ой, вей!

– Зато вторым сейдером, – продолжил Провидец, – ты по праву можешь гордиться. Очень, очень красиво получилось. Не знаю, найдется ли во всей Польше, да что там в Польше, во всем мире еврей, лучше тебя справившийся со своими обязанностями во вторую ночь Пейсаха.

 

 «Голос в тишине»

  Встреча

April 21, 2019

ИСТОРИЯ НА ИСХОДЕ СУББОТЫ В тот раз фарбренген проходил по-особенному легко и весело. Хасид Мотеле поставил на стол несколько бутылок водки, в честь предстоящей помолвки старшей дочери, и за это действительно стоило и выпить, и спеть. Рыжую, всю в отца, Злату, в местечке называли Брурией , в память о жене ребе Меира-чудотворца. Ей было уже двадцать три года, катастрофический возраст для еврейской девушки на выданье. Младшие сестры Златы давно выскочили замуж, и уже нянчили кто двух, а кто и трех малышей. Злата не отличалась красотой, но и дурнушкой ее никто не мог назвать. Глаза у нее были серые, с блеском, а в толстые рыжие косы она вплетала ленты медного цвета. Плотная, крепко сбитая, Злата двигалась легко, словно играючи, а на щеках всегда рдел румянец. И улыбка… вот, наверное, из-за этой улыбки все женихи давали обратный ход. С самого детства она отличалась пристрастием к чтению святых книг. Быстро проглотив отведенное для женщин, Злата взялась за библиотечку отца. Рыжий Мотеле работал гончаром и с утра до вечера возился с глиной. На уроки он ходил после вечерней молитвы и ужина, и понятное дело, большую часть услышанного пропускал мимо ушей. Книги он держал для порядка, ведь в каждом порядочном еврейском доме должна быть полка со святыми книгами. Ну, и, кроме того, совсем другое дело, когда человек приходит на урок со своей книгой, в которой нужная страница помечена закладкой. Значит – повторяет человек услышанное на уроке, помнит, что учили и где остановились. Расправившись с Мишной, Злата взялась за «Шулхан Арух», одновременно заглядывая в маамары по хасидизму. Время от времени их привозили хасиды, возвращавшиеся из Любавичей. Устраивали большой фарбренген, виновника торжества усаживали во главе стола, и он подробно рассказывал все, от того момента, когда телега въехала в Любавичи, до того, как околица деревни оказалась за спиной. Потом читали маамар, обсуждали, спорили, потом кто-то брался переписать его в нескольких экземплярах. Мотеле всегда покупал один из них, и даже пробовал учить, в силу способностей и разумения отведенных ему Всевышним. Так вот, этих самых способностей и разумения у его дочери Златы хватило бы на десяток хасидов, подобных Мотеле. Однако Всевышний поместил этот светлый разум в женское тело, тем самым, предназначив его для совсем других задач и духовной работы. Несколько раз ее заставали надевающей отцовские тфиллин, она была единственной девушкой, остававшейся в синагоге до утра в ночь на Швуес и Ошана Раба. А кому понравится курица, поющая петухом? Время от времени, благодаря усилиям сватов, которым Мотеле щедро платил, находился потенциальный жених и для такого странного существа. И тут происходило самое печальное…. Понятное дело, что дочь гончара, еле сводившего концы с концами, никто не предлагал ученым и мудрецам. Речь шла о парнях, закончивших хейдер и пустившихся на заработки. Скорняки, лесорубы, портные, шорники, мясники, не отличались ни большим умом, ни хорошей сообразительностью. Простые, добродушные парни, они искали жену себе под стать, Злата понимала это спустя пять минут разговора, и вот тогда на свет выплывала ее улыбка. Перед тем, как пустить в ход главное оружие, Злата опускала глаза, и с минуту смотрела вниз, так, словно ей было трудно перевести взгляд на собеседника. Когда же, наконец, она поднимала лицо вверх, ее малиновые губки, розовые щечки и даже высокий белый лоб складывались в такую гримасу недоуменного презрения и насмешливой высокомерности, что претендент немедленно завершал разговор и бежал прочь от чванливой гордячки. – Но что вы прикажете делать, – объясняла Злата отцу и матери, – о чем можно говорить с человеком, путающего Сифри с Тосефтой ?! Мотеле отмалчивался, он сам толком не знал, в чем разница между этими книгами, а его жена лишь горестно вздыхала. – Ох, доченька, с мужем говорят совсем о других вещах. Но Злата лишь презрительно поднимала подбородок, давая понять, что разговаривать больше не о чем. Так продолжалось несколько лет. Сколько слез пролила мать Златы, сколько исступленных молитв произнес Мотеле, знает только Владыка мира. И вот, чудо произошло, но что открыло врата Небес, слезы матери или молитвы отца, мы никогда не узнаем. Жил в городе по соседству с местечком молодой ученый, большой знаток Торы. Разумеется, женить его хотели все сваты округи, и наперебой предлагали лучших невест. Да, именно лучших, потому, что раввины в один голос прочили ему великое будущее. Ученый тоже хотел жениться, дабы выполнить сказанное в Писании: плохо человеку быть одному. Но как назло, девушки, с которыми он встречался, все как на подбор оказывались набитыми дурами или круглыми клушами. – С женой не разговаривают о Торе, – объясняли ему сваты. – С женой занимаются совсем другими вещами. Но ученый лишь дергал плечом и заканчивал беседу. И вот, кто-то рассказал ему о Брурии из местечка. Глаза у юноши загорелись, не прошло и недели, как встреча состоялась. Происходила она по заведенному порядку. Отец и мать девушки вместе со сватом сидели в большой комнате дома, дверь в боковую светелку была распахнута настежь. Парень с девушкой заходили в светелку, и тихонько беседовали несколько минут. Разумеется, ни о каком, даже самом малейшем нарушении законов скромности не могло быть и речи. Ученый вышел из светелки почти сразу. Судя по времени, он успел перемолвиться со Златой всего лишь несколькими фразами. Но их оказалось достаточно. Он сел за стол, и перевел дыхание. Было видно, как на его виске бешено пульсирует голубая жилка. – Ну? – спросил сват. Ученый облизнул пересохшие губы. – Эту девушку я ждал всю свою жизнь, – хрипло выговорил он. Мать Златы поднялась и быстро вошла в светелку. Злата сидела на стуле, по ее утратившему постоянный румянец лицу, градом катились слезы. – Деточка моя, что случилось? – свистящим шепотом воскликнула мать. – Мама, это он, – таким же шепотом ответила Злата. Официальную помолвку, эрусин или ворт, решено было устроить через три недели, а пока рыжий Мотеле принес в синагогу несколько бутылок водки с закуской и устроил фарбренген. Выпили и блаженно захмелели хасиды и тут же пустились в спор, потому, что водка развязывает языки и выпускает наружу сокровенные мысли. – Вот я вот что хочу спросить, – начал Абраша, совсем недавно примкнувший к хасидам. Ему очень хотелось сказать нечто умное и веское, чтобы все поняли, кто он такой, и оценили, и зауважали. – Понятно, что Мотеле молился о женихе для дочери, и понятно, что Всевышний услышал его молитву. Одно непонятно – как? И зачем? Есть ли дело Владыке неба и земли, ежесекундно возобновляющему мироздание до простого еврея Мотеле из забытого Богом местечка? И если скажем, что есть, то каким образом материальная сущность взаимодействует с духовной? Как слова, которые шепчет Мотеле, оказываются перед Владыкой мира? – Рамбама, Рамбама почитай, – наставительно произнес один из хасидов, с морщинистым, словно выжатым лицом. – В «Море Невухим» прямо написано: Он знающий и Он знание. То есть все творение для Всевышнего, как часть Его самого. Ведь если у еврея заболит рука ему не нужно объяснять, что у него болит. Когда человек молится или даже просто думает о чем-то, Всевышний это знает с такой же ясностью, с какой мы ощущаем боль в ноге. – А вот и не так! – с жаром возразил другой хасид, с длинным, словно клюв дятла носом, торчащим над окладистой бородой. – Маараль с этим не согласен. Невозможно представить Всевышнего, как знание. Оно всего лишь один из Его атрибутов. А сам Он не подается никакому описанию, у нас просто нет таких слов. И вот еще что, если какой-то человек замыслил или уже совершает преступление, и Всевышний, разумеется, знает об этом и не вмешивается, как же Он совмещает такое знание со своими собственными запретами ? – Давайте спросим у реб Шолома, – предложил третий хасид. Его веселые глаза сверкали, между губами, растянутыми в улыбке, посверкивали зубы. – Пусть он объяснит. – Цемах Цедек в «Дерех мицвотеха» подробно разбирает это противоречие, – негромко произнес молодой хасид, с молодым и свежим лицом, но его никто не расслышал. Реб Шолом Фельдман, седой как лунь, грузный старик, восседал во главе стола. Положив правую ладонь на левую и прикрыв тяжелыми веками глаза, он, казалось, дремал. Услышав, что к нему обращаются, старик, словно нехотя, посмотрел на хасидов. – Знаете, дети мои, в чем смысл жизни еврея? – спросил реб Шолом, и за столом сразу воцарилась чуткая тишина. – Научится больше понимать в том, чего не понимаешь, и понимать меньше в том, что понимаешь слишком хорошо. – Это как, – осторожно спросил Абраша. – Можно объяснить? – Вместо объяснения, – медленно, словно чуть надкусывая каждое слово остатками пожелтевших зубов, ответил реб Шолом, – я расскажу вам историю. Однажды ребе Аарон из Чернобыля получил письмо от богача Гальперина. Тот ворочал миллионами и был вхож к сановникам из Петербурга. Один из них, то ли министр внутренних дел, то ли полиции, потребовал от него двести тысяч рублей золотом. И пригрозил – если не заплатишь, будут у твоего народца большие проблемы. Гальперин просил ребе начать сбор денег и сам обещал внести немалую сумму. Ребе Аарон пожал плечами и недоуменно воскликнул: – Почему он беспокоит меня из-за всяких глупостей? У ребе Аарона был отдельный служка, писарь, заведовавший всеми бумагами. К ребе приходил сотни писем, писарь читал их ребе, выслушивал его ответы и потом отвечал каждому. Так было и в тот раз, но писарь настолько удивился, что не выдержал и воскликнул: – Ребе, ведь эта опасность касается всех евреев! – Какая еще опасность? – махнул рукой ребе Аарон. – Сплошные глупости и напрасное беспокойство! Прошло несколько недель, и Гальперин прислал в Чернобыль специального посланца. Тот на словах передал, что угроза велика, разгневанный министр готовит серьезные санкции, ущемляющие права евреев Российской империи, и отступных теперь придется платить уже не двести, а двести пятьдесят тысяч рублей. Ребе Аарон хмыкнул. – Как же я устал от этих глупостей, – сказал он, обращаясь к писарю. – Сколько можно надоедать занятым людям?! – Ребе, – почтительно произнес посланник. – Пожалуйста, дайте мне ответ в письменном виде, иначе мне не поверят, будто я передал вам послание. – Хорошо, – согласился ребе Аарон. – Сейчас писарь напишет, что Гальперин тратит мое время на пустяки, а я скреплю своей подписью. Однако писарь отказался составлять подобного рода письмо. – Неужели ребе не видит величину опасности?– вскричал он. – Как можно пренебрегать столь явной угрозой? – Ну-ну, – улыбнулся ребе Аарон. – Ну-ну. Он подошел вплотную к посланнику и сказал: – Вот что, любезнейший, возвращайся к тому, кто тебя прислал и передай от моего имени: пусть он занимается своими делами и перестанет тревожиться о том, что не имеет к нему ни малейшего отношения. Спустя несколько дней пришло письмо от праведника ребе Ицхока из Сквиры , родного брата ребе Аарона. Ребе Ицхок писал о том же деле, и просил у брата помощи в сборе средств. Ребе Аарон покрутил головой и велел писарю сжечь письмо. В Чернобыле был обычай в канун Пейсаха разводить большой костер, хасиды приносили свой хамец, и ребе Аарон лично бросал его в пламя. Возле костра стоял служка с глиняным горшком, в котором лежал хамец из дома ребе. В том году ребе Аарон взял горшок из рук служки и вскричал: – Люди думают, будто деньги могут отменить дурные указы подлых чиновников. Нет, вот, что отменяет указы! Он размахнулся и бросил горшок в самую середину костра. А сразу после второго дня праздника пришло известие о внезапной смерти министра. Реб Шолом обвел примолкших хасидов внимательным взглядом. – Все понятно, дети мои? – Ничего не понятно! – вскричал Абраша. – И что же это значит? – улыбнувшись, подвел итог разговору реб Шолом. – Это значит – иди и учись. И обращайся ко Всевышнему с чистым сердцем. Тогда Он обязательно услышит тебя, как услышал молитвы рыжего Мотеле.

  Таинственное исчезновение

April 21, 2019

ИСТОРИЯ НА ИСХОДЕ СУББОТЫ ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ Хасид реб Бецалель, ученик ребе Цемах-Цедека, как-то раз остановился на ночлег в еврейском постоялом дворе. Хозяин двора услышав, что его гость едет из Любавичей, долго расспрашивал о жизни ребе, о последних книгах, о том, что говорят хасиды. Реб Бецалелю он понравился, была в нем какая-то беззащитная откровенность, уместная, скорее, ребенку, чем седовласому мужчине. Говорили долго, и под самый конец беседы хозяин постоялого двора предложил: – У меня работает пастушок, молоденький паренек, лет шестнадцати. Целый день он проводит в поле с овцами, под вечер возвращается домой, ужинает и сразу заваливается на печку. Уж как я ни пробовал его растормошить, уговаривал пойти со мной в синагогу, поучить мишну-другую, псалмы почитать, да все бесполезно. Может, он хоть вас послушает, а? Реб Бецалель согласился, и хозяин подвел его к печке, на которой развалился подросток и ел сушеный горох. – Какое благословение ты произнес перед едой? – спросил реб Бецалель. – А какое твое дело? – ответил пастушок. – Когда ты вернулся с поля, – продолжил реб Бецалель, – ты не забыл омыть руки из ритуальной кружки? – Ищи дурака, – произнес пастушок, отправляя в рот жменю горошин. Реб Бецалель продолжил расспросы, надеясь пронять собеседника, но в ответ слышал только грубости. Увидев, что разговор не получается, он пожелал хозяину спокойной ночи и отправился спать. Спал он плохо. Ему снился огромный пастушок, который грозил его выпороть. «За что?» – удивлялся реб Бецалель. «Какое твое дело!» – смеялся пастушок и со свистом взмахивал гигантским кнутом. В следующий раз реб Бецалель оказался на этом постоялом дворе только через год. Хозяин узнал его, и они снова засиделись, обсуждая новости из Любавичей. – Как поживает наш пастушок? – спросил в конце беседы реб Бецалель и по тому, как переменился в лице собеседник, понял, что затронул важную тему. – Я обязан рассказать вам, – начал он дрожащим голосом. – Это самая удивительная история из тех, что произошли со мной за всю жизнь. Некоторое время тому назад я решил проверить работу пастушка. Не то чтобы у меня были к нему претензии – он делал свое дело без сучка и задоринки. Но, сами понимаете, хозяйский глаз – это хозяйский глаз. Я знал, где он пасет овец, вышел пораньше и схоронился между кустами. Пастушок пригнал стадо, очень ловко и умело распределил овец по лугу, а сам уселся возле кустов и стал читать псалмы. Что вам сказать, уважаемый реб Бецалель, никогда я не слышал такого чтения. Святость струилась из каждого слова, из каждого звука. Я осторожно глянул сквозь ветки кустарника и увидел, что лицо пастушка пылает, словно факел, глаза горят, а сам он дрожит, точно осина под ветром. И понял я, что этот юноша вовсе не тот, кем старается казаться, и что, судя по всему, он один из скрытых праведников. В величайшем страхе и почтении я стал потихоньку выбираться из кустов. Сухая ветка под ногой треснула, пастушок прервал чтение и обернулся в мою сторону. Я замер, он подождал несколько секунд и снова принялся за чтение. Тогда я был уверен, что он меня не разглядел сквозь толщу кустарника, но сегодня от этой уверенности не осталось и следа. И вот почему. Вечером, когда пастушок вернулся с поля, я не стал подходить и заговаривать, а попросил жену накормить его самой лучшей едой. Начиная с того вечера, пастушок стал получать наиболее вкусные блюда, приготовленные на постоялом дворе. Это была ошибка, он понял, что его тайна раскрыта. Несколько дней все продолжалось по-прежнему: утром пастушок выгонял овец на пастбище, возвращался вечером, вкусно обедал и заваливался на печь. Но в субботу нас ожидал сюрприз: вечером, когда мы сидели за праздничным столом, раздался громкий стук в дверь. На пороге стоял урядник, а за ним целый отряд – десять жандармов. «Где пастух, что живет на твоем дворе?» – грозно спросил урядник. Пастушок быстро соскочил с печи и подошел к полицейскому: «Я здесь, господин». «Специальным распоряжением городского судьи этот юноша срочно мобилизуется в армию его императорского величества, – провозгласил урядник. – Немедленно собрать вещи и следовать за мной». «Но, ваше благородие, – бросился я между юношей и урядником, – сегодня суббота, святой для нас день. Прошу вас, подождите до следующего вечера!» «Жид просит подождать, – осклабился урядник. – Никаких задержек! Я отменяю ваш святой день. Пять минут на сборы – ать, два!» Пастушок без малейшего волнения пошел собираться. Он вел с себя совершенно спокойно, словно его по два раза в неделю сопровождал отряд жандармов. Они увели юношу, куда, зачем – никто толком не понял. Для чего понадобилась такая срочность, неужели царская армия не могла продержаться без помощи пастушка до исхода субботы? В воскресенье с утра я поехал в город, прямиком к главе еврейской общины. Рассказал, как жестоко и безжалостно забрили одинокого ребенка, и попросил содействия. Вместе мы отправились в полицейский участок. «Урядник и десять жандармов? – развел руками дежурный. – У нас во всем городке числится на службе пять жандармов. Да и кто станет посылать за каким-то пастушком целый отряд во главе с урядником. Вы, господа евреи, небось фаршированный рыбы объелись, вот вам и пригрезилась небывальщина». Глава общины с подозрением посмотрел на меня: «Тебе эта история не приснилась?» Из участка мы отправились к судье узнать про специальное постановление. Секретарь никак не мог взять в толк, о чем идет речь. «Судья не выносит никаких постановлений о мобилизации. И вообще, его уже три дня нет в городе». «Ты что, дурака решил из меня сделать?» – рассердился глава общины, в сердцах махнул на меня рукой и ушел. Он не поверил моему рассказу и до сих пор не желает слушать никаких объяснений. — Вот такая странная история приключилась на нашем дворе, – завершил свой рассказ хозяин. – И вот что удивительно – словно что-то вспомнив, добавил он. – Иногда все это выпадет из моей памяти, будто и не жил в моем доме пастушок и никогда я не слышал, как он читает псалмы на поле в тени кустарника. Точно туман какой-то заволакивает разум. Вы не можете объяснить, реб Бецалель, что со мной происходит? –Э-хе-хе, – тяжело вздохнул реб Бецалель. – Когда дело доходит до чего-то настоящего, мы становимся глухими и слепыми и не в состоянии разглядеть чудеса, происходящие прямо у нас под носом.

  Беспроволочная связь

March 9, 2019

ИСТОРИЯ  НА  ИСХОДЕ   СУББОТЫ

 

БЕСПРОВОЛОЧНАЯ СВЯЗЬ

 

Круглое рыжее солнце в иллюминаторе походило на апельсин. Почти такой, как тот, что лежал перед Хаимом на столике, откинутом из спинки кресла. Моторы «Боинга» ровно шумели, путь предстоял неблизкий, от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса. Из роскошного завтрака вижницкий хасид мог позволить себе только апельсин. Все остальные блюда, невзирая на удостоверение о кошерности, доверия не внушали. 

Ну и что! – Хаим ласково поглядел на сидящую рядом жену. Эстер приготовила роскошные бутерброды, сейчас им принесут бутылочки минеральной воды, и они на славу позавтракают. 

 Эстер и Хаим поженились чуть больше года назад. В отличие от стародавних времен, когда жених впервые встречал невесту уже под хупой, свадебным балдахином, они успели повидаться целых четыре раза, прежде чем сообщили родителям о согласии. Да, вольные ветры веяли над Бруклином, подвергая  коррозии  принципы, до сих пор казавшиеся неколебимыми, точно   базальтовые  скалы. 

Впрочем, чтобы узнать человека достаточно четырех встреч. Хаим и Эстер приглянулись друг друга с первого взгляда, а, начав обсуждать проблемы, с которыми они могут столкнуться, если решат вместе создавать дом, с удивлением и радостью выяснили, что между ними нет никаких разногласий. Более того, почти по всем вопросам они придерживалась весьма схожих точек зрения.

 В таком удивительном совпадении не было замешано чудо. Родители и с той и с другой стороны провели кропотливую подготовительную работу, выяснив вкусы, привычки и взгляды претендентов и претенденток. Затем, сразу отбросив явно неподходящих, они просеяли всех остальных через мельчайшее сито и выбрали тот единственный вариант, который должен был подойти по всем параметрам.

Почти все уже было решено, кроме одного, самого главного: юноша и девушка должны были понравиться друг другу. Приязнь или неприязнь невозможно вычислить или предугадать, дело сие весьма личное, и заочно не решаемое. Хотя еще каких-нибудь пять десятилетий назад… впрочем, сегодня об этом и говорить ни к чему. Времена меняются, меняются и представления, поэтому то, что было в ходу у бабушек и дедушек, внукам не совсем подходит. Или совсем не подходит, тут уж каждый решает для себя сам. 

Пара получилась, как говорят, по велению Небес. Год, прошедший со дня свадьбы Хаим и Эстер прожили душа в душу, без размолвок и споров. По обычаю вижницких хасидов, юноша после женитьбы оставлял ешиву и уходил в мир бизнеса. Теперь он был главой семьи, которую предстояло содержать, кормить, образовывать и воспитывать. А для этого нашем неспокойном мире требуются немалые средства. 

 Отец Хаима стал потихоньку вводить его в свой бизнес. Предполагалось, что, освоив дело, Хаим отпочкуется, открыв собственную фирму. Ну, фирма это громко сказано, речь шла о расширении сети дешевых автоматических прачечных в бедных кварталах. Поездка в Лос-Анджелес была чисто деловой, и Хаиму предстояло провести в этом городе больше недели. Мысль о долгой разлуке была столь непереносимой, что супруги решили лететь вместе. 

Стюардесса принесла воду, Эстер вытащила бутерброды: крекеры с колбасой, кружочками соленых огурцов и полосками свежих помидоров. Хаим произнес благословение и с аппетитом принялся за еду. Ему нравилось все, что готовила его жена, даже самый обыкновенный бутерброд в ее руках превращался в чудо кулинарного искусства. По крайней мере, ему так казалось. 

– Почему ты не ешь? – спросил он жену, увидев, как та с легкой гримасой отвращения, отвернулась от столика. 

 – Меня что-то мутит.

– Может, апельсин?

– Нет, спасибо.

– А может? – Хаим перевел взгляд на живот жены и вопросительно поднял брови. 

Они ждали этого уже год, но Всевышний не торопился освятить их союз потомством. 

– Не знаю, – ответила Эстер. – Может быть и это. Но как-то сильно нехорошо. 

Она попыталась улыбнуться, но тут же поднесла руку ко рту, скрывая позыв на рвоту

До Лос-Анджелеса Эстер вырвало четыре раза. И когда самолет – наконец! – приземлился, Хаим повез жену прямо в больницу. У него была дорогая медицинская страховка, позволяющая не думать о расходах, и он хотел выяснить, что же творится с его любимой женой. Ему почему-то казалось, будто проверка не должна занять много времени, однако вышло совсем по-другому. Врач выслушал Эстер, покивал, сделал пометки в карточке и… началось. 

Проверка за проверкой, кабинет за кабинетом. К вечеру Хаим, вымотанный ожиданиями перед нескончаемой вереницей дверей, за которыми то и дело исчезала Эстер, решил прекратить этот марафон, и отвезти жену в гостиницу. Но не тут то было, он своими руками закрутил механизм, вырваться из-под власти которого было совсем не просто. В девять вечера ему объявили, что Эстер оставляют до завтра для завершения проверок.

– Неужели дело столь серьезно? – обеспокоено спросил Хаим старшую медсестру.

– Понятия не имею, – пожала плечами медсестра, отводя глаза в сторону. – Мы просто выполняем предписания врача. А что, почему и как он вам завтра сам объяснит.

Ночь в пустом номере тянулась бесконечно. Да что там номер, весь мир без Эстер стал для Хаима пустым, необитаемым местом. Он сидел на диванчике, осторожно поглаживая рыжую корку апельсина, который заботливая Эстер не забыла положить в сумку. Ему казалось, будто ее жизнь и его благополучие зависят от сохранности этого апельсина. 

Утром, сразу после молитвы он отправился в больницу. Эстер уже забрали на проверки, а врачи принимали только после обхода, часов в десять-одиннадцать. Время тянулось бесконечно, он ходил взад и вперед по коридору, неустанно повторяя псалмы. Но вот, наконец, вернулась Эстер. В больничной пижаме, за одну ночь похудевшая, с бледным лицом. Они только начали разговаривать, как Хаима пригласили к заведующему отделением. 

– Я не буду от вас ничего скрывать, – сказал заведующий, не успел Хаим сесть. – У вашей жены рак в последней стадии. Удивительно, как она до сих пор ничего не чувствовала. Видимо взлетная перегрузка стронула что-то с места.

– Рак? – Хаиму показалось, будто кто-то с размаху врезал ему под ложечку. За прошлую ночь ему приходили в голову всякие дурные мысли, но он решительно гнал их прочь. 

– Давайте скорее лечить, операцию, химиотерапию, что-нибудь, только скорее! – вскричал он.

Зав.отделением скорбно развел руками.

– Слишком поздно. Медицина уже бессильна. Мой совет, ничего не говорите жене, постарайтесь оставшееся время радовать ее, чем сумеете.

– Сколько, – еле выговорил Хаим. – Сколько осталось?

– Никто не может знать, – со вздохом произнес зав. отделением. – Но немного, совсем немного.

Эстер выписали. Хаим с бодрым лицом что-то соврал про временное недомогание, недостаток витаминов, отдых, здоровую пищу.

– Но я совсем не устала, – удивилась Эстер. – Да и от чего мне уставать? А питаемся мы с тобой вполне разумно.

– Пройдет, все пройдет, – отмахнулся Хаим. – Ну их, этих врачей. Им только в лапы попадись, сразу сделают из здорового человека ходячую развалину. Давай лучше покатаемся по Лос-Анджелесу.

– Давай! – согласилась Эстер. – А потом где-нибудь пообедаем. Знаешь, меня ведь сутки практически не кормили, только кровь высасывали!

 Она весело рассмеялась, совсем как прежде и Хаиму на мгновение показалось, будто разговор с зав.отделением ему просто приснился. 

К вечеру ей стало хуже. Сославшись на усталость, Эстер рано легла спать, а Хаим остался в гостиной и принялся за учение. Дождавшись полуночи, он перешел на псалмы, читая их с такой яростью, словно каждое слово наносило ущерб болезни и чем больше слов он успеет произнести, тем легче станет Эстер. 

Было уже около двух часов ночи, когда, выронив книгу, Хаим воздел руки к небу и отчаянием вскричал:

– Ребе, ребе! Услышь меня, ребе! Вымоли у Всевышнего спасения для моей Эстер!

Тишина была ему ответом. «Связь между душами, – подумал Хаим, – должна быть, как беспроволочный телеграф, для которого расстояние не играет роли. Если она есть, эта связь».

 Он зашел в туалетную комнату, ополоснул лицо холодной водой, вернулся в гостиную, поднял книгу с пола, прикоснулся губами к обложке и продолжил чтение. Его ребе был далеко, за океаном, в Эрец Исроэль. Он вспомнил величественную синагогу в Бней-Браке, похожую на Храм, вспомнил, как вместе с другими вижницкими хасидами стоял в очереди за благословением ребе, и подумал, что лучше всего было бы привести к нему Эстер. Но нет, она уже не выдержит двенадцатичасовый перелет,  понял Хаим и разрыдался. 

Зазвонил телефон. Хаим машинально посмотрел на часы. Половина третьего ночи, кто может звонить в такое время?

– Это Хаим? – спросили по-английски с тяжелым русским акцентом.

– Да, а кто спрашивает?

– Говорит раввин Ходаков, секретарь Любавического ребе из Бруклина. Ребе просил передать, чтобы завтра утром вы отправились в больницу «Гут Самаритан» отыскали там доктора Шнейдера и рассказали ему о вашей проблеме. Он вам поможет. Вы все поняли? 

– Да, – хрипло прошептал Хаим. 

– Тогда желаю удачи. 

Несколько минут он стоял ошеломленный, не в силах сдвинуться с места. Иная реальность, еще недавно казавшаяся невозможной, с каждым проходящим мгновением становилась обыденностью, простым существованием чуда.

– Кто, говорите, послал вас ко мне? – с удивлением спросил доктор Шнейдер, маленький рыжий человек, с лицом, щедро осыпанным веснушками. – Любавический ребе? В первый раз слышу! Впрочем, какая разница. Покажите анализы.

 Он взял из рук Хаима папку принялся перелистывать, то, щурясь, словно от удовольствия, то, хмуря брови. 

– Случай, конечно, запущенный, – сказал он, долистав до конца. – Но далеко не безнадежный. А где, собственно, пациентка? 

 Эту историю я слышал от самого реб Хаима, стоя на ступеньках синагоги «Бейт-Менахем» в Кфар-Хабаде. Мы отмолились послеполуденную молитву, минху, и коротали время, дожидаясь вечерней, майрива. Рыжее солнце, важно опускалось в апельсиновые рощи, окружающие Кфар-Хабад.

– Мой отец вижницкий хасид, – сказал реб Хаим. – И дед был вижницким хасидом, и прадед и прапрадед. Но когда я взмолился о помощи, меня услышал не Вижницкий ребе, а Любавический. Поэтому я стал хабадником.

– А что стало с Эстер? – спросил я.

– Помучили ее, – вздохнув, ответил реб Хаим,– ох, как помучили, но вылечили. Давно это было, почти сорок лет тому назад. У нас, слава Б-гу, пятеро детей, и уже восемь внуков. 

– А телеграф больше не включался? – нахально спросил я, но реб Хаим, казалось, не заметил бесцеремонности вопроса.

– Ребе спас не только Эстер, но и меня. С той ночи в Лос-Анджелесе моя душа навсегда связана с ним. Когда я открываю книги ребе, мне кажется, будто слышу его голос, вижу его лицо. Ребе обращается лично ко мне, и эта беспроволочная связь работает без малейших сбоев. Всю мою жизнь.

  Дедушкин пуриншпиль

March 2, 2019

ИСТОРИЯ НА  ИСХОДЕ  СУББОТЫ

 

ДЕДУШКИН ПУРИМШПИЛЬ 

 

(Народные театрализованные представления, постановка которых приурочивалась к празднику Пурим. Представления охватывали весь спектр жанров — от религиозно-проповеднической драмы через моралистически-бытовую оперу к народно-шутовскому зрелищу. Сохранился рукописный вариант пуримшпиля, датированный 1697 годом. Первый печатный пуримшпиль вышел в 1708 году.) 

 

В княжестве Валахия(Историческая область, расположенная на юге современной Румынии, между Карпатами и Дунаем.), в тихом городе Галаце, жил еврей-водовоз по имени Мендл. Каждого человека Всевышний благословляет испытаниями, подогнанными точно под его душу. Одному жалует трудности с заработком, другому преподносит болячки, третьему не дарует детей. Мендл получил сварливую жену. 

— Соли тебе в глаза, а перцу в нос, — неслось из открытого окна в спину Мендлу, направлявшемуся на утреннюю молитву. 

— Солому в рот, а щепку в ухо, чтоб не знал, что первым вынуть, — приветствовала Хана мужа, когда тот возвращался домой на обед. 

— Опять ему жрать захотелось! Чтобы ты каждый день ужинал жирной селедкой, бульоном с клецками, рубленой печенкой с луком, мясом с цимесом, оладьями с вареньем и давился каждым куском! — объявляла она перед ужином.

— Ты мое сокровище, мой клад. И место твое, как у настоящего клада — в земле, — желала она перед сном.

— Чтоб над тобой уже произнесли благословение, как над субботней свечкой, — повторяла она, укладываясь в постель. — Чтоб ты сверху горел, а снизу плавился.

Как правило, Мендл молчал, безответно принимая «благословения» жены. Иногда, бывало, срывался, ведь человек не ангел, и его терпение имеет границы. Друзья шутливо называли его «чадиком». А как по-другому именовать человека, которому жена во время омовения рук желает: 

— Чтобы тебе омыли не только руки, а всего с ног до головы. Чтоб ты не узнал унижений и хворей старости! Чтоб я таки умерла, а ты женился на дочери ангела смерти. 

Мендл сосредоточенно произносил благословение, тщательно, палец за пальцем, вытирал руки и усаживался за стол. Готовила Хана замечательно, и, видимо, были у нее еще невидимые со стороны достоинства, позволявшие мужу пропускать «благословения» мимо ушей. 

— Чтоб на твоих кишках вешали белье! — гундела Хана, пока ее муж неторопливо и со вкусом обедал. — Пусть сначала сдохнет твоя лошадь, за ней ты сам, а я уже потом, после ваших похорон.

— Да, сердце мое, — отвечал Мендл, принимая от жены стакан чая, — пусть все будет так, как ты хочешь. 

Хана была плотно сбитой, даже слегка тучной женщиной с красным, словно обветренным, лицом, на котором выделялись блестящие черные глаза. Хозяйство, детей и мужа она держала в крепких руках и, несмотря на невеликие заработки водовоза, ухитрялась поддерживать в доме уют и достаток. Как ей это удавалось, Мендл не мог взять в толк. 

Дети выросли — сыновья женились, дочки вышли замуж, настало время нянчить внуков. Но каждое утро Мендл как ни в чем не бывало запрягал свою лошадку и под прощальные «благословения» жены отправлялся на работу. Дни проходили за днями, недели складывались в месяцы, и казалось, так будет всегда. Ну, если не всегда, то еще очень долго. 

Беду никто не ждет и, как правило, к ней не готовится. Вернувшись к обеду, Мендл застал жену сидящей на лавке с бессильно опущенными руками. Лицо было бледным, а глаза потускнели.

— Что случилось, сердце мое? — вскричал водовоз.

— Мне плохо, — еле двигая губами, произнесла Хана. — Голова кружится, руки немеют. Даже благословить тебя не могу.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, правый уголок губ вместо того, чтобы подниматься вверх, опустился вниз.

— Давай я уложу тебя в постель,— бросился к жене Мендл. — Отдохни, поспи, и все пройдет.

Не прошло. К вечеру Хана перестала отвечать на вопросы, лицо сильно перекосило, а сердце стало биться часто-часто. Мендл всю ночь просидел возле постели, пытаясь согреть в своих ладонях холодеющие пальцы жены. Под утро он задремал, а когда открыл глаза, понял, что остался один.

Семь траурных дней пролетели быстро. Вся семья собралась вместе, как в добрые времена, когда дети были еще маленькими и Хана железной рукой поддерживала порядок в доме. Приходили родственники, друзья, соседи, прихожане из синагоги, где молился Мендл. Иногда места не хватало, и гостям, пришедшим первыми, приходилось наскоро прощаться, чтобы освободить лавки для вновь пришедших.

На восьмой день отправились на кладбище. Шли медленно, словно нащупывая почву под ногами. Да, с каждым шагом прошлое уходило безвозвратно, открывалась новая пора, новая жизнь, и что она сулила, никто не мог предположить. Поэтому не торопились, хоть и не сладким было уходящее, но к его болячкам уже притерпелись, сумели встроить их в повседневный ход событий. А что будет дальше, что ждет за поворотом дороги? Страшно было идти на кладбище. Страшно. 

Прочитали псалмы, кадиш и разошлись каждый к своему дому, по своим делам. Мендл остался один. Следуя совету Ицика, старого друга и дальнего родственника, он попытался найти утешение в работе. Действительно, днем, пока Мендл кружил на телеге с бочкой по улочкам Галаца, начинало казаться, будто в его жизни все осталось по-прежнему. Скоро он вернется домой, распахнет скрипучую дверь — сколько уже лет он собирается ее починить! — услышит «благословения» Ханеле, сядет за стол перед тарелкой с дымящимся супом. Ой-вэй!

В доме было пусто, холодно и сумрачно. Топить печку у Мендла не было ни сил, ни желания. Он заворачивался в одеяло и долго сидел, открыв книгу Псалмов, еле разбирая буквы при мерцающем свете свечи.

Через неделю он снова отправился на кладбище. И хоть сказали наши мудрецы, что нельзя человеку часто посещать мертвых, чтобы они не заняли в его сердце место, предназначенное живым, но Мендл не мог утерпеть. 

— Ханеле, Ханеле, — шептал он, поглаживая могильный холмик. — Что же ты наделала, Ханеле? Погляди, вот лошадка наша стоит за оградой, живая и теплая, и я сижу тут, тоже живой. Ты ведь обещала, что будет по-другому, Ханеле, почему же ты не сдержала своего обещания?!

Он шептал, а слезы градом катились из глаз. Мендл даже не представлял, как сильно он любит жену, как прочно к ней привязался. Он отдал бы сейчас все на свете, лишь бы снова услышать ее голос, а ее «благословения» сейчас ему казались вовсе не проклятиями, а самыми настоящими пожеланиями добра и света. 

Но Ханеле не отвечала. Только ветер свистел в черных вязах у кладбищенской ограды, и гортанно перекрикивались галки, скачущие по могильным плитам. 

Прошло несколько месяцев. Мендл не жил, то, что с ним происходило, нельзя было назвать жизнью. Он влачил существование, делая лишь то, что обязан делать. Еда утратила вкус, а мир краски. Водовоз похудел, спал с лица, а в бороде зазмеились серебряные нити. Однажды вечером в его дверь постучали. Старый друг Ицик пришел навестить товарища.

— Плохо человеку быть одному, — сказал он, усаживаясь на лавку возле пустого стола. — Посмотри на себя, сидишь в потемках, в доме холодно, питаешься черствым хлебом и селедкой. Нельзя, Мендл, нельзя хоронить себя заживо.

— И что ты предлагаешь? — пожал плечами водовоз.

— Ну, ты, конечно, человек уже немолодой, тридцать девять лет за плечами, но на твоем месте я бы всерьез задумался о женитьбе.

— Не дай тебе Бог, Ицик, оказаться на моем месте.

— Ну, это так, к слову пришлось. У меня есть серьезное предложение.

— Да что ты говоришь? — произнес Мендл совершенно безразличным тоном. 

— Я только что вернулся из Бессарабии, был по делам в Кишиневе. И вот, представь себе, столкнулся с очень похожей историей, только наоборот. 

— Наоборот? Это как?

— Была прекрасная семья, как ты с покойной Ханой. Муж бондарь, дом полная чаша. Дети выросли, поженились, живи и наслаждайся. Так нет, муж взял и помер в одночасье, в точности как твоя Ханеле. Фейга так по нему убивается, нет сил смотреть. Дом холодный, сидит в черном платье, с утра до вечера читает псалмы. Как я услышал, что ей тридцать девять лет исполнилось, подскочил на месте, точно ужаленный: ты и она — идеальная пара! 

— Брось глупости болтать, — махнул рукой Мендл. — Какой из меня жених? Могила моя невеста!

— Нельзя так говорить! — вскричал Ицик. — Кроме того, все уже сговорено. Собирайся, завтра едем в Кишинев. 

— Делать мне больше нечего!

— Жениться тебя никто не заставляет. Не понравится тебе Фейга, поедем обратно. Зато немного развеешься, мир посмотришь. Хватит сидеть сиднем в пустом доме и лить слезы. 

— Глупости!

Сказали наши мудрецы: нет преграды, способной устоять перед желанием. Спустя неделю Мендл вместе с другом оказались в Кишиневе, а через два месяца он стоял с Фейгой под хупой. 

И послал Всевышний утешение и ему, и ей. Прошло всего полгода, и оба позабыли прежнюю жизнь. Им стало казаться, будто они всегда были вместе, и что дети у них общие, и что нет ничего на свете лучше их дома, освещенного светом настоящей любви. 

Мендл выправил в казенном учреждении необходимые документы на жительство и стал подданным русского царя. Он хотел было обзавестись лошадью, телегой, бочкой и взяться за привычное дело, но Фейга не позволила. После смерти мужа она купила большую бакалейную лавку, и в ней хватало работы и ей, и Мендлу. 

Вскоре после хупы, по настоянию Фейги, молодая пара отправилась за триста верст получить благословение ребе Арье-Лейба, святого Дедушки из Шполы (Польское село Шпола вошло в состав Российской империи в 1793 году.)

 Честно говоря, Мендл не разделял ни благоговения жены перед цадиком, ни ее восхищения от предстоящей встречи. Хасидский ребе представлялся ему чем-то вроде раввина из Галаца, только одетым по-другому и окруженным толпой восторженных поклонников. Он ждал привычных нравоучений, наставлений и указаний, но Дедушка прочитал квитл, коротко пожелал им здоровья и прощально кивнул.

— Ради этого стоило тащиться в такую даль? — недоумевал Мендл. 

— Ребе нас благословил самым главным, — отвечала Фейга. — Вспомни, из-за чего мы оказались вместе. 

Спустя две недели после возвращения из Шполы Мендл и Фейга разбогатели. В Яссах скончался бездетный дядя Фейги и оставил племяннице несколько тысяч золотых. 

— Что нам делать с такими деньгами? — удивлялась Фейга. — Я не хочу ни большего дома, ни лучших нарядов. По мне, все и так хорошо. 

— Часть отдай детям, — посоветовал Мендл, — сколько положено, раздай бедным, а остальные пусть себе лежат. Мало ли как оборачивается жизнь… 

И хоть Фейга и Мендл никому не рассказывали о свалившемся на них богатстве, слух о нем облетел весь Кишинев. Калитка во дворе скрипела с утра до вечера, нищие и обездоленные приходили со своими рассказами и просьбами. И не только нищие. 

— Послушай, Мендл, — Ицик был взволнован и расстроен. — Мне срочно нужны деньги. Очень срочно. Я знаю, что у тебя теперь есть. Две тысячи золотых на полгода меня просто спасут. 

— Но Ицик, — ошарашенно ответил Мендл. — Это не мои деньги, их получила в наследство Фейга.

— Разве ты не знаешь закона, — криво усмехнулся Ицик, — все, что зарабатывает жена, принадлежит ее мужу? Кроме имущества, оговоренного до свадьбы. 

— Извини, — твердо ответил Мендл. — Две тысячи золотых — практически все наследство, которое она получила, и я не стану им распоряжаться. Скоро Фейга вернется, если хочешь, поговори с ней.

— Тряпка, — зло бросил Ицик. — И это твоя благодарность за то, что устроил твою жизнь?

— Пожалуйста, пойми и не сердись! — вскричал Мендл. — Почему ты не хочешь поговорить с Фейгой? 

— Я пришел к другу в тяжелую минуту, — вскакивая с места, бросил Ицик, — а вместо помощи получил плевок в лицо!

Быстрыми шагами он пересек комнату и вышел на крыльцо. Мендл поспешил за ним.

— Постой, Ицик! — крикнул он в удаляющуюся спину. — Нельзя же так!

Ицик, не оборачиваясь, зло махнул рукой.

— Я тоже не понимаю, что произошло, — удивилась Фейга, выслушав рассказ мужа. — Нет, все деньги мы, конечно, не отдадим, но ведь он действительно устроил наше счастье, и наша обязанность ему помочь. Ты знаешь, где он остановился?

— Попробую отыскать, — ответил Мендл, вставая. 

Он обошел все постоялые дворы Кишинева, но не отыскал Ицика, и эта история так и осталась непонятой. Прошло несколько месяцев, и в дом Фейги явился околоточный.

— Кто тут будет мещанин Мендель? А ну, следуй за мной в участок. Пристав с тобой побеседовать хочет.

Удивленный Мендл оделся поприличнее и поспешил вслед за околоточным.

— А в чем, собственно, дело? — пытался он выяснить по дороге. — В чем меня обвиняют?

— Не знаю, не знаю. А если бы и знал, разглашать не положено, — важно отвечал околоточный. — Но дела твои плохи, еврей, очень плохи.

С бьющимся от волнения сердцем переступил Мендл порог участка. Пристав, высокого роста, пузатый, с редкой бородкой и холодными голубыми глазами, презрительно постукивал карандашом по лежащей перед ним бумаге. Его апоплексические щеки краснели, словно обветренные. 

— Что же это происходит, Мендл? — тон пристава не сулил ничего хорошего.

— А что происходит, господин пристав? 

— Будто ты не знаешь? Дурачка тут мне не строй, выкладывай все начистоту.

— Что выкладывать?

— Чистосердечное признание будет учтено судом. Так что давай, рассказывай.

— Но я ни в чем не провинился! — холодея от ужаса, вскричал Мендл.

— А вот врать не надо, — назидательно произнес пристав и почесал карандашом кончик носа. — Врать-то зачем? Нам про тебя все известно. Ну, сам признаешься или мучить будем?

— Зачем мучить, за что? 

— Ты к нам переехал из Валахии якобы потому, что женился? — грозным тоном произнес пристав, направляя карандаш в сторону Мендла.

— Почему «якобы», я и в самом деле женился!

— Дымовая завеса, обманный маневр. А вот полиция княжества Валахии пишет нам совсем другое, — и пристав постучал карандашом по лежащей перед ним бумаге. — Вкратце суть такова: во время транспортировки казначеями был утерян мешок с золотыми монетами, принадлежащими князю. Этих ротозеев надо бы сквозь строй и шпицрутенами, но речь сейчас идет о тебе. Ты мешок нашел, но, вместо того чтобы сдать властям, присвоил. Присвоил и бежал в Кишинев, под защиту императорской короны. А тут наврал, будто твоя жена получила золотые в наследство. Так было, признавайся!

Мендла прошибла испарина. Он побледнел, но держался твердо.

— Это навет и ложь, господин пристав. Не было такого. Какие у вас доказательства?

— Доказательства не у меня, милок, а у полиции Валахии. Про это дело им сообщил твой лучший друг, честный человек и ответственный гражданин. Имени его я называть не стану, ты сам догадаешься.

«Ицик, — сразу сообразил Мендл и скривился, словно от зубной боли. — Только Ицик, больше некому. Решил мне отомстить. Но как подло, как недостойно!»

— А правда колется, милок, — усмехнулся пристав. — Хуже острого ножа. Ишь как ты с лица спал. Ну, что же мы с тобой делать будем?

— Это ложь, — решительно произнес Мендл. — Наследство получено от дяди моей жены из Ясс. Можно проверить, его все знали.

— А мы уже проверили, — внезапно успокоившись, произнес пристав миролюбивым тоном. — Мы на государевой службе хлеб даром не едим. Так ты продолжаешь настаивать на своей невиновности? 

— Продолжаю. 

— Вот и хорошо. Поскольку прямых улик не существует и доказательств не представлено, то твое слово против его слова весит одинаково. Валахия потребовала твоей выдачи, дабы судить тебя как вора. Ну, может, ты и есть вор, но, — тут пристав стукнул кулаком по столу и злобно прищурился, — руки у них коротки, указывать российской державе, как себя вести. Ишь, холуи оттоманские, что о себе возомнили!

Он снова пристукнул кулаком по столешнице и устремил гневный взгляд в угол комнаты за спиной Мендла, словно там, невидимый посторонним взорам, сидел собственной персоной нахальный князь Валахии. 

— В общем, Мендл, выдавать мы тебя не станем, ты уже российский подданный. Но по ходатайству княжества наш суд рассмотрит твое дело. Через пару дней из Валахии пришлют специального поверенного, он будет представлять на суде истца. А ты, милок, готовься быть ответчиком. На суде постарайся говорить ясно, прямо и честно и не бледнеть как полотно. 

Мендл вернулся домой и через два часа вместе с Фейгой уехал в Шполу, к ребе.

— Суда не бойся, — сказал Дедушка, выслушав взволнованный рассказ Мендла. — Только приложи все усилия, чтобы заседание состоялось в Пурим. И адвоката не нанимай. Я пошлю тебе своего человека. Он все устроит наилучшим образом. 

— Сколько надо будет ему заплатить?

— Заплатить… — задумчиво произнес Дедушка. — Он очень умелый и опытный адвокат и поэтому очень дорогой. Давай сделаем вот как: у меня есть бедная невеста, выдать ее замуж и справить все необходимое будет стоить триста золотых. Пожертвуй эту сумму, и адвоката я пришлю за свой счет. 

Мендл согласно кивнул.

— Вот еще что, — продолжил Дедушка. — Адвоката ты увидишь только в зале суда. На его голове будет белая шляпа, а в руках — красные перчатки. Приготовь заранее доверенность, которую истец подписывает своему адвокату, и передай ее моему посланнику. 

По дороге в Кишинев Мендл никак не мог успокоиться:

— Дедушка, конечно, святой человек, но неужели нельзя быть ближе к миру, особенно в таких делах, как суд?! Почему я не могу заранее встретиться с адвокатом и все с ним спокойно обсудить? И что это за маскарад: белая шляпа, красные перчатки? Солидные адвокаты так не одеваются, подобного рода наряды больше подходят для пуримшпиля!

— Менделе, — возражала Фейга, — что ты понимаешь в судопроизводстве? Ты же ни разу в жизни не был на заседании российского суда и с адвокатами тоже никогда не беседовал.

— Ты права, сердце мое, — отвечал Мендл. — Но неспокойно мне как-то. Непонятно и потому неспокойно.

— Положись на праведника, — повторяла Фейга. — Просто положись на праведника. Делай то, что он велел, и верь — все устроится.

Назначить день заседания суда в Пурим оказалось совсем не простым делом. Немало было приложено усилий, использовано связей и потрачено денег, пока Мендл получил извещение от судебного исполнителя. Дата была той самой, и Фейга от радости даже поцеловала бумагу. 

До праздника оставалось еще четыре недели, но Мендл отправил в Шполу нарочного с запиской для Дедушки и деньгами для раздачи беднякам в Пурим. 

У ребе Арье-Лейба был обычай: когда требовалось повлиять на важных чиновников или родовитых дворян, он откладывал дело до Пурима и в праздник устраивал представление. Ребе переодевался и принимал деятельное участие в пуримшпиле. Для исполнения ролей он выбирал самых близких учеников. Спектакль проходил за закрытыми дверями, и происходящее очень напоминало ситуацию, которую ребе хотел изменить. 

Иногда ребе назначал «пуримского раввина», иногда «пуримского царя», и вместе с другими актерами они судили, сочиняли указы, выносили постановления. Впоследствии все эти указы, казавшиеся невероятными и невозможными, оказывались воплощенными в жизнь, спасая от злой участи отдельных евреев или целые общины. 

Дедушка придавал большое значение пуримшпилю и повторял, что в нем скрыто много высших тайн. Всевышний дал своему народу рычаг, которым можно повернуть мир, надо лишь правильно поместить его в руку и точно повернуть.

В тот Пурим Дедушка велел позвать к себе раввина Шполы.

— Нарядись председателем императорского суда в Кишиневе, — попросил Дедушка. 

Двум ученикам поручили изображать судей, еще одному вымазали лицо черной краской и дали роль представителя Валахии. Ицик и Мендл также присутствовали, отрядили также двух свидетелей того, как Ицик просил у Мендла две тысячи золотых. Ребе Арье-Лейб изображал адвоката обвиняемого, он прикрыл штраймл  (Головной убор хасидов — меховая шапка, сшитая из лисьих или песцовых хвостов. Надевается по субботам, праздникам или торжественным случаям) белым платком и надел красные перчатки. После того как все участники представления нарядились, служка запер дверь в комнату и остался снаружи, точно часовой на посту. 

— На этом пуримшпиле, — объяснил ребе, — мы разыграем судебный процесс еврея по имени Мендл. 

Все дальнейшие наставления Дедушки остались в тайне, ни один из участников преставления не согласился проронить даже слово. Хасиды ребе Арье-Лейба много лет донимали расспросами актеров, но, увы, так ничего и не сумели выведать. Сохранились только рассказы о самом пуримшпиле. 

Раввин Шполы, он же председатель суда, грозным голосом объявил о начале заседания и попросил представителя княжества Валахия высказать свои обвинения. Хасид с зачерненным лицом встал со своего места и попробовал говорить. Получалось у него плохо, каждое слово встречали свист, насмешки, хохот и улюлюканье. 

— Вы что?! — раздраженно вскричал председатель. — Шутки сюда пришли шутить? Извольте изъясняться по сути дела! 

— Но, ваше превосходительство, — начал было представитель, однако его голос тут же потонул в шуме и свисте.

Председатель сделал ему знак садиться и приступил к опросу свидетелей. Первым пригласили Ицика. Его никто не перебивал, он быстро повторил свой донос и сел. Затем выступили два свидетеля и в подробностях описали, как доносчик пришел просить деньги у обвиняемого, как тот был вынужден отказать, как разозлился Ицик, как Мендл бегал по всему Кишиневу в поисках бывшего друга. 

— Выслушав представителя обвинения и свидетельские показания, — важно произнес председатель, когда свидетели закончили свой рассказ, — я передаю слово адвокату подсудимого.

Дедушка вышел на середину комнаты и начал говорить, как заправский адвокат. Его речь текла плавно, логические построения были убедительны, а тон внушал уважение и доверие. Без труда показав, что главной целью Ицика была месть, Дедушка перешел к самой сути обвинения.

— Нетрудно убедиться, что сама история присвоения мешка с деньгами придумана от начала до конца. Доносчик никогда не сталкивался с казначеями Валахии и не знает, что золотые монеты перевозятся только в окованных железом сундуках. Больше всего удивляет позиция властей Валахии, они-то ведь не могут не знать, что никаких мешков с золотыми не существует. 

— Достаточно! — поднял руку председатель. — Суд удаляется на совещание. 

После недолгих переговоров был оглашен приговор: судьи полностью оправдали Мендла.

Хасида с перепачканным лицом отправили умываться, ребе снял перчатки, сбросил белый платок с штраймла и перешел в зал, где его ждали стол, накрытый для пуримской трапезы, и десятки счастливчиков-хасидов, удостоившихся чести сидеть рядом с праведником.

Трапеза затянулась до глубокой ночи. Около десяти вечера принесли телеграмму из Кишинева: Мендл полностью оправдан, благодарит ребе и в ближайшие дни приедет в Шполу. 

Прошла неделя. Мендл стоял в приемной Дедушки — очередь выдалась длинная, а продвигалась еле-еле. Мендл перекинулся парой слов со служкой и пошел в бейс мидраш, на послеполуденную молитву. Его тут же окружили хасиды, и, к своему величайшему изумлению, Мендл обнаружил, что подробности суда стали всеобщим достоянием. 

— Расскажи, как проходило заседание? — просили хасиды. — Кто был адвокатом? Что говорили свидетели? 

После молитвы Мендла усадили в центре зала, и он принялся рассказывать: 

— Ребе послал замечательного адвоката. Он произнес речь, после которой судьи единогласно меня оправдали.

— А ты помнишь, что он говорил?

Мендл пересказал речь адвоката. Хасиды сначала молчали, словно чем-то ошарашенные, а потом заговорили все разом. Выяснилось, что речь адвоката на суде в Кишиневе в точности повторяла речь Дедушки на пуримшпиле. 

Вопросы сыпались один за другим, хасиды хотели узнать все до мельчайших подробностей. Но тут в бейс мидраш ворвался разгневанный служка.

— Я должен бегать по городу и тебя искать?! Дедушка спрашивает, куда ты подевался. 

— Ну, Мендл, — спросил ребе, после того как тот почтительно прикоснулся пальцами к мягкой ладони цадика. — Как тебе понравился мой адвокат?

— Очень понравился. И не только мне. Все, кто были на заседании, пришли в восторг от его блестящей речи. А главное, она убедила судей, и те полностью меня оправдали. 

— Знай же, Мендл, — сказал ребе Арье-Лейб, — это был не человек, а небесное существо, ангел, созданный исполнением тобою заповеди о помощи бедной невесте. И если удостоишься, ты еще увидишь его в мире Грядущем, когда Высший суд будет рассматривать твои поступки на земле.

  Шалахмонес для цадика

February 16, 2019

ИСТОРИЯ НА ИСХОДЕ СУББОТЫ

Пурим-катан выпадает на этой неделе, поэтому рассказ о пуримских подарках, шалахмонес

ШАЛАХМОНЕС ДЛЯ ЦАДИКА

Ночью завьюжило. Ветер бешено выл в трубе, скрипел затворенными ставнями, ломился в окна. Утром, с трудом отворив дверь, Хаче замер на крыльце и долго смотрел в низко нависшее, сизое небо. Ветерок сдувал с крыши снег, осыпая сияющей пылью шапку и полушубок Хаче, но он не обращал на это никакого внимания. Морозный воздух был ясен и крепок, свежий снег заливал белизной деревушку Станиславице. Лишь голубиного цвета небо не принимало исходящий с земли свет, оставаясь хмурым и неприветливым.
«Пурим сегодня, — думал Хаче. — Хозяйки с утра развели огонь в печах, готовят праздничную трапезу. А у меня в доме тишина и холод. Денег ни гроша, запасы все вышли, дров три полена, только чтоб от холода не умереть. Эх!»
Хаче зарабатывал на жизнь починкой сбруи. Редко-редко выпадал заказ на пошив новой, крестьяне окрестных деревушек богатством не отличались. Платили скудно, поэтому и жила семья Хаче скудно, только летом чуть отходя от постоянного голода. Дети собирали грибы, искали ягоды, огородик давал скромный урожай, а у крестьян во время работ в поле старая упряжь рвалась чаще, чем в другие времена года.
Но вот наступила зима, и заработок почти пропал. Люди сидели по домам, лошади целыми днями похрапывали в теплых стойлах, а упряжь висела без употребления на стенках сараев. Эх!
Хаче умылся, прополоскал рот холодной водой и сказал сам себе: «Знаешь что, дружок, делать тебе все равно нечего, так отправляйся в Кожниц. Помолишься в миньяне, послушаешь, как святой Магид читает «Свиток Эстер», с евреями поговоришь. Глядишь, габай в синагоге расщедрится, поднесет чарочку в честь праздника. Ведь Пурим сегодня!
Спустя четверть часа он уже скрипел валенками по дороге в Кожниц. От Станиславице до центра городка каких-нибудь пять верст, час приятной прогулки по свежему воздуху. Помогает нагулять аппетит.
От этой мысли Хаче чуть не расхохотался. Он давно забыл, что такое аппетит. Такая штука бывает у богатых людей, уставших от постоянной сытости. А когда ложишься спать голодным, встаешь голодным и топаешь голодным по морозу, про аппетит как-то не думаешь.
Он вспомнил горбушку хлеба и треть горшка каши, оставленные Рысей для детей, и веселое настроение как ветром сдуло. Жена Рыся — вот кто настоящая праведница! За все годы совместной голодной жизни Хаче ни разу не слышал от нее ни одной жалобы. Другая на ее месте давно бы… да что там говорить, и так все понятно. Эх!
Дорога брала в гору, и за увалом открылся вид на крыши Кожница. Дым из печей столбиками поднимался к застенчивому небу, ведь сегодня Пурим, земной праздник, связанный с вкусной едой, крепкой выпивкой, подарками, смехом и весельем. Земное сегодня правит миром, не подозревая, что тем самым служит духовному.
«То-то небеса сегодня застенчивы, — думал Хаче, — то-то сизы, скромны и незаметны. Не хотят мешать хозяевам праздника. Пусть они думают, будто сегодня их день».
Себя Хаче причислял чуть ли не к ангелам. Второй день полного поста, после трех недель голодовки и многих месяцев недоедания, меняет сознание человека. А легкость в теле была такой, что, казалось, еще чуть-чуть — и взлетит Хаче, поднимется вверх и поплывет над заснеженными полями прямо в центральную синагогу Кожниц.
Дорога с увала вилась между заиндевелыми кустами бузины. Хаче расставил руки, точно крылья, и побежал, полетел вниз, где-то в глубине души лелея сумасшедшую надежду, что сейчас на самом деле оторвется от земли и…
— Эй, куда несешься, как оглашенный?
За поворотом дороги стояли сани, груженные мешками из грубой дерюги, возле понурившей голову лошади хлопотал высокий старик в изрядно поношенном тулупе и видавшей виды шапчонке. Хаче попытался сбавить шаг, но все-таки влетел с разгону прямехонько в мешки.
— С утра принял, что ли? — добродушно усмехаясь, спросил старик. — Али взлететь захотел, точно ангел?
— Скользко, Войтек, — ответил Хаче, потирая ушибленные руки. — Не удержался.
— А-а-а, — протянул старик. Хаче хорошо его знал, крестьянин из деревушки по соседству со Станиславице, торговал дешевой репой. Репа была так себе, горьковатая и водянистая, но цена Хаче устраивала, и он уже много лет покупал ее только у Войтека.
— Тебя мне сам Бог послал, — радостно улыбаясь, сообщил старик. — Видишь, шлея лопнула. Пособи, Хаче.
Как и всякий заправский мастеровой, Хаче таскал в карманах незамысловатые инструменты своего ремесла: нож да шило. И хоть задубевшая на морозе кожа плохо поддавалась, он быстро справился с починкой.
— Дзенкую бардзо, — рассыпался в благодарностях Войтек. — Я в Козенице еду с товаром, на обратном пути завезу тебе пару десятков репушек. Хватит?
— Хватит, хватит! А до города не подвезешь?
— Что за вопрос, садись!
Застоявшаяся лошадка резво взяла с места, и заскрипели, запели полозья, медленно потянулись мимо берега застывшей подо льдом речки. Войтек раскурил короткую трубку-носогрейку и принялся пускать клубы вонючего дыма.
— Да, жизня, — бормотал Войтек, — тугая она штука, жизня. То как ночь, то как день. То несется, как сани с горы, то замирает столбом. Иногда сладкая, точно водка, но чаще горькая, чисто моя редька.
Хаче слушал и не слушал. Ему тоже было что сказать о жизни, но он знал, что жизнь дает Всевышний, а с Небес спускается только хорошее, но человек не способен этого разобрать. Уже совсем близко, рукой подать, сверкал покрытый инеем и сосульками Кожниц, а в нем Хаче ждали цадик, миньян, евреи, чтение «Свитка Эстер», праздничная чарка — словом, все то, что называется настоящей жизнью и за что еврею следует славить доброго Бога, избравшего нас из всех народов.
В то утро Магид сам читал «Свиток Эстер». Читал не громче и не тише, не лучше и не хуже других чтецов, но минут через десять после начала Хаче поплыл по волне неописуемого блаженства. Он с особой ясностью осознавал, что находится там, где должен находиться, и делает сейчас то, что должен делать, и что для его души нет большей радости и удовольствия, чем слушать, как седобородый еврей на биме хрипловатым голосом произносит древние слова.
Святость крепко и нежно взяла его сердце, обняла душу, прикоснулась к самому сокровенному. И ничего больше не хотелось в жизни, только бы не кончались эти сладкие минуты, только бы звучал и звучал хрипловатый голос Магида.
Но вот все закончилось. Праведник немного помедлил, словно переводя дух, и святость исчезла, растворившись в теплом воздухе синагоги. Магид спустился с бимы и пошел к своему креслу. По дороге он остановился возле Хаче и удивленно спросил, словно видел его в первый раз:
— Откуда еврей?
— Из Станиславице.
— Из Станиславице? — повторил Магид. — Так это ведь мой район. Почему же ты не привез мне шалахмонес на Пурим?
Хаче виновато развел руками. Какие шалахмонес, когда в доме шаром покати, детям нечего есть! Но с другой стороны, цадик прав — обычай есть обычай. С какой бы радостью он привез ему большую корзину, набитую всякой всячиной. Эх!
— Пурим сегодня! — прервал Магид размышления Хаче. — Пошли со мной, выпьешь немного водки в честь праздника.
Повезло так повезло! Мог ли Хаче предположить, что окажется за столом цадика, в окружении самых близких его учеников? Каждый из них светоч праведности, мудрец, знающий всю Тору. И рядом с этими святыми людьми сидит он, простой шорник, с трудом разбирающий комментарий Раши!
А когда Магид самолично налил чарку водки и подал ее Хаче, тот поплыл, растекся от счастья и гордости. Не успел он осушить чарку, как сидевший слева ученик, с раввинской бородой, но с молодыми, веселыми глазами, придвинул прямо ему под локоть тарелку с рублеными яйцами, щедро политыми подсолнечным маслом, и миску с белыми, ноздреватыми шариками из вареного карпа, плавающими в желтом луковом соусе. Хаче схватил деревянную ложку и крепко закусил. Магид тут же налил вторую чарку и подал ее гостю. Пока тот дивился на свалившееся прямо с Небес, непонятно чем вызванное благоволение цадика, тот сделал жест — выпей.
Хаче выпил вторую рюмку шестидесятиградусной водки, заел тремя рыбными шариками, зачерпнул полную ложку рубленых яиц и сладко охмелел. Ничего удивительного в том не было: когда пьешь на пустой, сведенный голодом желудок, по-другому и не бывает.
Вокруг зашумела, покатилась праздничная трапеза, а Хаче, блаженно улыбаясь, сидел, чуть раскачиваясь, словно на молитве, и во все глаза смотрел на праведника. Как он пьет, что говорит, чем закусывает. Смотрел и делал то же самое, стараясь хоть на крошечку стать похожим.
Какая-то неудобная мысль мешала его блаженству. Хаче перевел глаза на столешницу прямо перед собой и задумался.
Вот оно! Магид говорил о шалахмонес. Можно подумать, цадику нужны подарки от Хаче?! Ровно наоборот, Хаче необходимо принести подарок праведнику. Для чего, почему, какой в этом скрыт тикун, исправление, лишь Магид знает. И если он так четко и недвусмысленно сказал об этом, значит… значит, надо что-то делать.
Хаче выбрался из-за стола и, не прощаясь, вышел на улицу. Снег белел на заборах, наличниках, крышах и деревьях. В черных ветвях, надрываясь, кричали галки. Скользя по льду, Хаче поспешил в дом богатого виноторговца. Там уже вовсю шли приготовления к трапезе.
— С праздником! — весело воскликнул Хаче. — Дайте мне в долг бутылку хорошего вина. Я, разумеется, заплачу. Но если вдруг не верну долг, то ведь Пурим сегодня!
Виноторговец внимательно посмотрел на Хаче, ушел в задние комнаты и принес оттуда бутылку дорогого вина.
— Вот вино, — сказал он, заворачивая бутылку в чистое полотенце. — Неси осторожно, сегодня скользко.
Окрыленный удачей, Хаче поспешил к бакалейщику.
— С праздником! — вскричал он, врываясь в лавку. — Дайте мне в долг две большие сушеные груши и полфунта изюму. Я, разумеется, заплачу. Но если вдруг не верну долг, то ведь Пурим сегодня!
Бакалейщик, не говоря ни слова, отвесил изюм, добавил груши и вручил Хаче. Не чуя под собой ног, тот помчался к Магиду. Выглянуло солнце, заиндевелые окна домов сияли, словно их покрывал не лед, а алмазы.
— Вот, ребе, — сказал Хаче, ставя на стол перед Магидом бутылку и сушеные фрукты. — Я принес вам шалахмонес.
— Молодец, — похвалил его Магид. — Правильно поступил. Не забудь, теперь каждый год ты должен в Пурим приходить ко мне. С подарком, Хаче, с подарком.
— Да я с радостью, но… — начал было Хаче и прикусил язык. Если Магид так говорит, значит, будет на что купить шалахмонес и устроить праздничную трапезу, и…
Хаче вспомнил свой холодный дом в Станиславице, голодных детей, осунувшееся лицо Рыси. Он радуется празднику рядом с цадиком, пьет водку, ест всякие вкусности, а они не знают, как скоротать день, чтобы во сне забыть про муки голода. Непонятно откуда взявшаяся решимость наполнила его грудь. Он попрощался с Магидом, вышел на улицу и двинулся прямо в самую большую продуктовую лавку Кожница.
— С праздником! Дайте мне в долг три большие селедки. Я, разумеется, заплачу. Но если вдруг не верну долг, то ведь Пурим сегодня!
Затем он пошел к пекарю и таким же способом добыл два больших каравая горячего хлеба. В корчме выпросил водки и поспешил домой, спрятав караваи на груди. Вечерело, подмораживало, и, чтобы согреться, он несколько раз крепко приложился к бутылке.
Ударом ноги распахнув дверь, Хаче ворвался в собственный дом, словно гайдамак, да сотрется память о злодеях, в осажденный польский город.
— Пурим сегодня! Пурим! Давайте радоваться!
Рыся и дети смотрели на Хаче, не скрывая изумления. Таким они его никогда не видели.
«Уж не рехнулся ли мой муженек? — с испугом думала Рыся. — Пурим-то Пурим, но радоваться нечему».
— Впустите праздник в ваши сердца, — кричал Хаче, выкладывая на стол хлеб и селедку. — Ешьте, пейте, веселитесь! Пурим сегодня, Пурим!
— Я вижу, ты уже основательно подпуримился, — сказала Рыся, отбирая полупустую бутылку. А про себя добавила: «Лучше пьяный, чем сумасшедший!»
Дети накинулись на хлеб и селедку, Рыся с Хаче немного помогли им, и в бутылке осталась последняя треть. Неуемное веселье Хаче, полученное им от Магида, передалось его семье. Отодвинув в сторону стол, дети закружились в хороводе, распевая пуримские песни. Рыся и Хаче, с трудом стоящий на ногах, присоединились к ним.
В самый разгар веселья раздался стук в дверь.
— Кто это может быть? — удивилась Рыся. К ним давно уже никто не приходил: люди сторонятся нищеты и бегут от неудачи.
— А, вспомнил! — воскликнул Хаче. — Это Войтек привез репки. Я ему по дороге в Кожниц шлею починил. Открывай, Рыся, завтрашний обед пришел!
Рыся отворила. На пороге, покачиваясь, стоял Войтек. Оба глаза были подбиты, скулы распухли, из-под шапки сочилась кровь.
— Вот, — махнул он торбой, зажатой в руке, — репушки обещал…
— Боже милостивый! — вскричала Рыся. — Пан Войтек, кто тебя так отделал?!
Войтек сглотнул и ухватился за косяк двери, чтобы не упасть.
— Родной сын, — прохрипел он. — Водки ему не хватило, а я из города вернулся с деньгами.
— Да войди же в дом. — Хаче подхватил крестьянина, помог ему добраться до лавки. Тот сел, прислонился спиной к стене, вытянул ноги и снял шапку. На голове обнаружилась колотая рана, из которой сочилась кровь.
— О Владыка мира, — запричитала Рыся, доставая чистое полотенце. — Что же это делается на свете? Дети убивают родителей, как такое может быть, как Ты такое терпишь, как позволяешь?
Она намочила полотенце, омыла и перевязала рану Войтека, затем налила в стакан остатки водки и подала раненому. Тот выпил залпом, закусил селедкой с хлебом, прикрыл глаза и блаженно улыбнулся.
— Ну и водка у вас, хозяева, — сказал Войтек спустя несколько минут. — Выпил всего ничего, а будто целую бутылку принял. И боль как рукой сняло. Вы что, слово какое знаете?
— Просто от чистого сердца наливала, — ответила Рыся.
— Но какой же он негодяй! — вскинулся Войтек. — Подлец! И так был уже пьяный, и так ничего не соображал, куда еще? Стал деньги требовать. Глаза мутные, челка мокрая, на ногах не стоит. Я отказал, конечно, проспись, говорю, тогда дам. А он замычал и давай бить наотмашь налево и направо. Схватил со стола нож и прямо в голову ударил, насилу увернулся, шапка спасла. Где мне с ним совладать, силы уже не те. Повалил он меня на пол, давай ногами пинать. Понял я, что забьет до смерти, и отдал ему деньги. Как только он их получил, сгреб меня в охапку и, точно ненужный мусор, выкинул из дому. Да-да, открыл дверь и выбросил на снег. Из моего собственного дома, мой же сын меня и выкинул. Идти мне некуда, вот, пришел к вам… — Войтек заплакал. Слезы катились по морщинистым щекам и застревали в седой щетине.
— Ничего, ничего, — пыталась утешить его Рыся. — Твой сын проспится, отойдет и пожалеет о случившемся.
Но сын не пожалел. На следующий день Хаче отправился в деревеньку Войтека узнать, что и как. Его сына он отыскал в корчме. Тот пил и хвалился вчерашним.
— Давно пора было избавиться от старой рухляди, — с кривой усмешкой повторял он. — Теперь я в доме хозяин.
Так в семье Хаче и Рыси прибавился еще один рот. Войтек не поднимался с лавки, целыми днями разглядывая потолок. Дела земные его интересовали все меньше и меньше, он почти ничего не ел, только пил, тяжело дыша и отдуваясь после каждого глотка.
Адар (месяц еврейского календаря, обычно выпадает на апрель) выдался сырым и туманным. Снег начал темнеть, сугробы проваливаться, а в небе все чаще и чаще сквозила голубизна. Крестьяне стали готовиться к весне, и работы у Хаче прибавилось. Голод отступил, будущее рисовалось надежным и приветливым. Весенняя пахота стояла в воротах, за ней начинался сев, а это значило, что лошади будут в поле от зари до зари, старая упряжь начнет рваться, и в субботу Рыся сможет подать на стол и кугл, и селедку, и чолнт.
Войтек совсем ослабел и почти перестал есть. В один из дней он жестом подозвал Хаче.
— Пусть дети выйдут из дому.
— Что-что? — не понял шорник.
— Пусть дети выйдут из дому и оставят нас наедине, — слабым, но ясным голосом произнес Войтек. — Послушай меня, Хаче, — начал он, когда дверь за детьми затворилась и в доме наступила тишина. — Послушай внимательно. Недолго мне осталось, близок конец.
Хаче протестующе поднял руку, но Войтек лишь слегка подвигал нижней челюстью, словно отбрасывая его возражение.
— Не спорь, я уже знаю. Вчера ко мне приходил покойный отец, сказал — все готово, собирайся, тебя ждут. Я готов, вот только дело одно осталось. Думал я его сыну передать, единственному сыну, но не заслужил он этого, ох не заслужил. Пусть живет своим умом и своей удачей.
Войтек тяжело вздохнул, его глаза заблестели.
— Ты и Рыся хорошие люди, — продолжил он после паузы. — Приютили меня, ухаживали, как за родным. И на кладбище меня свезете, вы свезете, а не он. Так пусть же вам и достанется…
— Что достанется? — переспросил Хаче.
— Ты слушай, слушай. Давно это было, годков пятнадцать назад. Ехал я в город и у развилки дорог выстрелы услышал. Знаешь, где развилка?
— Как не знать?!
— Дорога перед ней поворот делает, вот из-за поворота выстрелы и доносились. Я лошадку оставил и через лесок осторожно подобрался, глянуть, что происходит. А там за поворотом настоящий бой: шайка разбойников напала на карету. Золоченую, с гербом на дверце. Гайдуки панские разбойникам отпор дали, всех уложили, но и сами полегли. Я когда к карете подошел, только раненые хрипели, кончались бедолаги.
В карете пан сидел, с головой простреленной, а на коленях шкатулка. Он ее обеими руками держал, крепко-крепко, я еле пальцы расцепил. Шкатулка дорогая, на ключ запертая. Ну, я не стал ключ искать, вытащил из панских мертвых рук шкатулку, лошадку свою на другую дорогу направил и дал деру. Отъехал порядочно, зашел в рощу, подальше от чужих глаз, и топором вскрыл шкатулку. В ней драгоценности: кольца бриллиантовые, серьги, ожерелья. Все сияет, переливается, большое богатство.
Я сразу понял, что добром это не кончится, шкатулку наследники искать станут, землю носом рыть. Колодец на полдороге в Кожниц знаешь?
— Знаю.
— Справа от него дуб, молнией сожженный. Под ним, со стороны открытого дупла, я эту шкатулку и закопал. И валун накатил, чтобы скрыть свежую землю. Закопал и поехал себе в Кожниц.
К вечеру налетело полиции видимо-невидимо, всех допросили, все перетрясли. А я молчок, ничего не знаю, был в городе, и свидетели тому есть. Откуда полиции знать, когда нападение совершилось, вот я и стоял на своем. Так ничем дело и не кончилось, думаю, они решили, что кто-то из разбойников уцелел и унес шкатулку.
За прошедшие годы не было дня, в который я про эти драгоценности не думал. Думал и боялся. Куда я с ними? Сразу поймут: или украл, или ограбил. В наших краях продать такие вещи невозможно, надо уезжать далеко и пускаться во всякие хитрости. А я простой крестьянин, не умею. Вот, думал, сын подрастет, сын…
Вообще, правильно все получилось. Ты пойдешь к своим евреям, они не выдадут, разве что цену ниже дадут. Только вот я тебе условие ставлю. Хаче, похорони меня как положено, памятник справь, ладный, добротный. Как я жил, пусть такой памятник и будет. И с ксендзом не торгуйся, сколько запросит, столько и дай, и еще надбавь, пусть меня вспоминает. Одолжи, но заплати, потом сторицей тебе вернется из шкатулки.
Хаче верил и не верил. Да, он помнил историю с ограблением, помнил, как полиция рыскала по деревням и местечкам, но про шкатулку слышал впервые. Правду ли рассказывает Войтек или от старости и болезни его сознание помутилось? А если правду, может ли он, Хаче, взять себе шкатулку, не полагается ли вернуть ее законным наследникам?
Прошло несколько недель. Хаче сходил в Кожниц и потихоньку расспросил стариков про ту давнюю историю. Оказалось, что у пана не было детей, ему наследовал племянник, который промотал в карты поместье и спустя пять лет был убит на дуэли. Возвращать шкатулку, если такая обнаружится, было некому.
Войтек умер во сне. Пока тело готовили к погребению, Хаче поспешил к дубу возле колодца и, откатив валун, выкопал шкатулку. Старик говорил правду: шкатулка была доверху наполнена драгоценными украшениями.
Хаче не стал спешить. Для начала он выбрал самое маленькое колечко. Вырученных денег хватило рассчитаться со всеми долгами, перебраться в Кожниц и открыть шорную мастерскую. В городе экипажей было больше, чем в деревне, но самое главное — господа стеснялись выезжать в экипажах со старой сбруей. Дело у Хаче пошло, ведь кожу он покупал самую лучшую, а плату брал весьма умеренную. Спустя два года он уже считался богачом и перешел от пошива и ремонта сбруи к торговле зерном. Ни одному ювелиру теперь и в голову не могло прийти расспрашивать его о происхождении драгоценностей, которые он время от времени приносил для продажи.
И разбогател тот человек, обзавелся домами, приказчиками и прислугой, жертвовал щедрой рукой на бедных и каждый год приходил к Магиду на пуримскую трапезу, принося всегда одно и то же в корзинке для шалахмонес: бутылку вина, две сушеные груши и полфунта изюма.
«Голос в тишине»