Еврейский форум "ЕФ". Иудаизм и евреи

ИСТОРИЯ НА ИСХОДЕ СУББОТЫ В тот раз фарбренген проходил по-особенному легко и весело. Хасид Мотеле поставил на стол несколько бутылок водки, в честь предстоящей помолвки старшей дочери, и за это действительно стоило и выпить, и спеть. Рыжую, всю в отца, Злату, в местечке называли Брурией , в память о жене ребе Меира-чудотворца. Ей было уже двадцать три года, катастрофический возраст для еврейской девушки на выданье. Младшие сестры Златы давно выскочили замуж, и уже нянчили кто двух, а кто и трех малышей. Злата не отличалась красотой, но и дурнушкой ее никто не мог назвать. Глаза у нее были серые, с блеском, а в толстые рыжие косы она вплетала ленты медного цвета. Плотная, крепко сбитая, Злата двигалась легко, словно играючи, а на щеках всегда рдел румянец. И улыбка… вот, наверное, из-за этой улыбки все женихи давали обратный ход. С самого детства она отличалась пристрастием к чтению святых книг. Быстро проглотив отведенное для женщин, Злата взялась за библиотечку отца. Рыжий Мотеле работал гончаром и с утра до вечера возился с глиной. На уроки он ходил после вечерней молитвы и ужина, и понятное дело, большую часть услышанного пропускал мимо ушей. Книги он держал для порядка, ведь в каждом порядочном еврейском доме должна быть полка со святыми книгами. Ну, и, кроме того, совсем другое дело, когда человек приходит на урок со своей книгой, в которой нужная страница помечена закладкой. Значит – повторяет человек услышанное на уроке, помнит, что учили и где остановились. Расправившись с Мишной, Злата взялась за «Шулхан Арух», одновременно заглядывая в маамары по хасидизму. Время от времени их привозили хасиды, возвращавшиеся из Любавичей. Устраивали большой фарбренген, виновника торжества усаживали во главе стола, и он подробно рассказывал все, от того момента, когда телега въехала в Любавичи, до того, как околица деревни оказалась за спиной. Потом читали маамар, обсуждали, спорили, потом кто-то брался переписать его в нескольких экземплярах. Мотеле всегда покупал один из них, и даже пробовал учить, в силу способностей и разумения отведенных ему Всевышним. Так вот, этих самых способностей и разумения у его дочери Златы хватило бы на десяток хасидов, подобных Мотеле. Однако Всевышний поместил этот светлый разум в женское тело, тем самым, предназначив его для совсем других задач и духовной работы. Несколько раз ее заставали надевающей отцовские тфиллин, она была единственной девушкой, остававшейся в синагоге до утра в ночь на Швуес и Ошана Раба. А кому понравится курица, поющая петухом? Время от времени, благодаря усилиям сватов, которым Мотеле щедро платил, находился потенциальный жених и для такого странного существа. И тут происходило самое печальное…. Понятное дело, что дочь гончара, еле сводившего концы с концами, никто не предлагал ученым и мудрецам. Речь шла о парнях, закончивших хейдер и пустившихся на заработки. Скорняки, лесорубы, портные, шорники, мясники, не отличались ни большим умом, ни хорошей сообразительностью. Простые, добродушные парни, они искали жену себе под стать, Злата понимала это спустя пять минут разговора, и вот тогда на свет выплывала ее улыбка. Перед тем, как пустить в ход главное оружие, Злата опускала глаза, и с минуту смотрела вниз, так, словно ей было трудно перевести взгляд на собеседника. Когда же, наконец, она поднимала лицо вверх, ее малиновые губки, розовые щечки и даже высокий белый лоб складывались в такую гримасу недоуменного презрения и насмешливой высокомерности, что претендент немедленно завершал разговор и бежал прочь от чванливой гордячки. – Но что вы прикажете делать, – объясняла Злата отцу и матери, – о чем можно говорить с человеком, путающего Сифри с Тосефтой ?! Мотеле отмалчивался, он сам толком не знал, в чем разница между этими книгами, а его жена лишь горестно вздыхала. – Ох, доченька, с мужем говорят совсем о других вещах. Но Злата лишь презрительно поднимала подбородок, давая понять, что разговаривать больше не о чем. Так продолжалось несколько лет. Сколько слез пролила мать Златы, сколько исступленных молитв произнес Мотеле, знает только Владыка мира. И вот, чудо произошло, но что открыло врата Небес, слезы матери или молитвы отца, мы никогда не узнаем. Жил в городе по соседству с местечком молодой ученый, большой знаток Торы. Разумеется, женить его хотели все сваты округи, и наперебой предлагали лучших невест. Да, именно лучших, потому, что раввины в один голос прочили ему великое будущее. Ученый тоже хотел жениться, дабы выполнить сказанное в Писании: плохо человеку быть одному. Но как назло, девушки, с которыми он встречался, все как на подбор оказывались набитыми дурами или круглыми клушами. – С женой не разговаривают о Торе, – объясняли ему сваты. – С женой занимаются совсем другими вещами. Но ученый лишь дергал плечом и заканчивал беседу. И вот, кто-то рассказал ему о Брурии из местечка. Глаза у юноши загорелись, не прошло и недели, как встреча состоялась. Происходила она по заведенному порядку. Отец и мать девушки вместе со сватом сидели в большой комнате дома, дверь в боковую светелку была распахнута настежь. Парень с девушкой заходили в светелку, и тихонько беседовали несколько минут. Разумеется, ни о каком, даже самом малейшем нарушении законов скромности не могло быть и речи. Ученый вышел из светелки почти сразу. Судя по времени, он успел перемолвиться со Златой всего лишь несколькими фразами. Но их оказалось достаточно. Он сел за стол, и перевел дыхание. Было видно, как на его виске бешено пульсирует голубая жилка. – Ну? – спросил сват. Ученый облизнул пересохшие губы. – Эту девушку я ждал всю свою жизнь, – хрипло выговорил он. Мать Златы поднялась и быстро вошла в светелку. Злата сидела на стуле, по ее утратившему постоянный румянец лицу, градом катились слезы. – Деточка моя, что случилось? – свистящим шепотом воскликнула мать. – Мама, это он, – таким же шепотом ответила Злата. Официальную помолвку, эрусин или ворт, решено было устроить через три недели, а пока рыжий Мотеле принес в синагогу несколько бутылок водки с закуской и устроил фарбренген. Выпили и блаженно захмелели хасиды и тут же пустились в спор, потому, что водка развязывает языки и выпускает наружу сокровенные мысли. – Вот я вот что хочу спросить, – начал Абраша, совсем недавно примкнувший к хасидам. Ему очень хотелось сказать нечто умное и веское, чтобы все поняли, кто он такой, и оценили, и зауважали. – Понятно, что Мотеле молился о женихе для дочери, и понятно, что Всевышний услышал его молитву. Одно непонятно – как? И зачем? Есть ли дело Владыке неба и земли, ежесекундно возобновляющему мироздание до простого еврея Мотеле из забытого Богом местечка? И если скажем, что есть, то каким образом материальная сущность взаимодействует с духовной? Как слова, которые шепчет Мотеле, оказываются перед Владыкой мира? – Рамбама, Рамбама почитай, – наставительно произнес один из хасидов, с морщинистым, словно выжатым лицом. – В «Море Невухим» прямо написано: Он знающий и Он знание. То есть все творение для Всевышнего, как часть Его самого. Ведь если у еврея заболит рука ему не нужно объяснять, что у него болит. Когда человек молится или даже просто думает о чем-то, Всевышний это знает с такой же ясностью, с какой мы ощущаем боль в ноге. – А вот и не так! – с жаром возразил другой хасид, с длинным, словно клюв дятла носом, торчащим над окладистой бородой. – Маараль с этим не согласен. Невозможно представить Всевышнего, как знание. Оно всего лишь один из Его атрибутов. А сам Он не подается никакому описанию, у нас просто нет таких слов. И вот еще что, если какой-то человек замыслил или уже совершает преступление, и Всевышний, разумеется, знает об этом и не вмешивается, как же Он совмещает такое знание со своими собственными запретами ? – Давайте спросим у реб Шолома, – предложил третий хасид. Его веселые глаза сверкали, между губами, растянутыми в улыбке, посверкивали зубы. – Пусть он объяснит. – Цемах Цедек в «Дерех мицвотеха» подробно разбирает это противоречие, – негромко произнес молодой хасид, с молодым и свежим лицом, но его никто не расслышал. Реб Шолом Фельдман, седой как лунь, грузный старик, восседал во главе стола. Положив правую ладонь на левую и прикрыв тяжелыми веками глаза, он, казалось, дремал. Услышав, что к нему обращаются, старик, словно нехотя, посмотрел на хасидов. – Знаете, дети мои, в чем смысл жизни еврея? – спросил реб Шолом, и за столом сразу воцарилась чуткая тишина. – Научится больше понимать в том, чего не понимаешь, и понимать меньше в том, что понимаешь слишком хорошо. – Это как, – осторожно спросил Абраша. – Можно объяснить? – Вместо объяснения, – медленно, словно чуть надкусывая каждое слово остатками пожелтевших зубов, ответил реб Шолом, – я расскажу вам историю. Однажды ребе Аарон из Чернобыля получил письмо от богача Гальперина. Тот ворочал миллионами и был вхож к сановникам из Петербурга. Один из них, то ли министр внутренних дел, то ли полиции, потребовал от него двести тысяч рублей золотом. И пригрозил – если не заплатишь, будут у твоего народца большие проблемы. Гальперин просил ребе начать сбор денег и сам обещал внести немалую сумму. Ребе Аарон пожал плечами и недоуменно воскликнул: – Почему он беспокоит меня из-за всяких глупостей? У ребе Аарона был отдельный служка, писарь, заведовавший всеми бумагами. К ребе приходил сотни писем, писарь читал их ребе, выслушивал его ответы и потом отвечал каждому. Так было и в тот раз, но писарь настолько удивился, что не выдержал и воскликнул: – Ребе, ведь эта опасность касается всех евреев! – Какая еще опасность? – махнул рукой ребе Аарон. – Сплошные глупости и напрасное беспокойство! Прошло несколько недель, и Гальперин прислал в Чернобыль специального посланца. Тот на словах передал, что угроза велика, разгневанный министр готовит серьезные санкции, ущемляющие права евреев Российской империи, и отступных теперь придется платить уже не двести, а двести пятьдесят тысяч рублей. Ребе Аарон хмыкнул. – Как же я устал от этих глупостей, – сказал он, обращаясь к писарю. – Сколько можно надоедать занятым людям?! – Ребе, – почтительно произнес посланник. – Пожалуйста, дайте мне ответ в письменном виде, иначе мне не поверят, будто я передал вам послание. – Хорошо, – согласился ребе Аарон. – Сейчас писарь напишет, что Гальперин тратит мое время на пустяки, а я скреплю своей подписью. Однако писарь отказался составлять подобного рода письмо. – Неужели ребе не видит величину опасности?– вскричал он. – Как можно пренебрегать столь явной угрозой? – Ну-ну, – улыбнулся ребе Аарон. – Ну-ну. Он подошел вплотную к посланнику и сказал: – Вот что, любезнейший, возвращайся к тому, кто тебя прислал и передай от моего имени: пусть он занимается своими делами и перестанет тревожиться о том, что не имеет к нему ни малейшего отношения. Спустя несколько дней пришло письмо от праведника ребе Ицхока из Сквиры , родного брата ребе Аарона. Ребе Ицхок писал о том же деле, и просил у брата помощи в сборе средств. Ребе Аарон покрутил головой и велел писарю сжечь письмо. В Чернобыле был обычай в канун Пейсаха разводить большой костер, хасиды приносили свой хамец, и ребе Аарон лично бросал его в пламя. Возле костра стоял служка с глиняным горшком, в котором лежал хамец из дома ребе. В том году ребе Аарон взял горшок из рук служки и вскричал: – Люди думают, будто деньги могут отменить дурные указы подлых чиновников. Нет, вот, что отменяет указы! Он размахнулся и бросил горшок в самую середину костра. А сразу после второго дня праздника пришло известие о внезапной смерти министра. Реб Шолом обвел примолкших хасидов внимательным взглядом. – Все понятно, дети мои? – Ничего не понятно! – вскричал Абраша. – И что же это значит? – улыбнувшись, подвел итог разговору реб Шолом. – Это значит – иди и учись. И обращайся ко Всевышнему с чистым сердцем. Тогда Он обязательно услышит тебя, как услышал молитвы рыжего Мотеле.