Еврейский форум "ЕФ". Иудаизм и евреи

ИСТОРИЯ НА  ИСХОДЕ  СУББОТЫ

ДЕДУШКИН ПУРИМШПИЛЬ 

(Народные театрализованные представления, постановка которых приурочивалась к празднику Пурим. Представления охватывали весь спектр жанров — от религиозно-проповеднической драмы через моралистически-бытовую оперу к народно-шутовскому зрелищу. Сохранился рукописный вариант пуримшпиля, датированный 1697 годом. Первый печатный пуримшпиль вышел в 1708 году.) 

В княжестве Валахия(Историческая область, расположенная на юге современной Румынии, между Карпатами и Дунаем.), в тихом городе Галаце, жил еврей-водовоз по имени Мендл. Каждого человека Всевышний благословляет испытаниями, подогнанными точно под его душу. Одному жалует трудности с заработком, другому преподносит болячки, третьему не дарует детей. Мендл получил сварливую жену. 

— Соли тебе в глаза, а перцу в нос, — неслось из открытого окна в спину Мендлу, направлявшемуся на утреннюю молитву. 

— Солому в рот, а щепку в ухо, чтоб не знал, что первым вынуть, — приветствовала Хана мужа, когда тот возвращался домой на обед. 

— Опять ему жрать захотелось! Чтобы ты каждый день ужинал жирной селедкой, бульоном с клецками, рубленой печенкой с луком, мясом с цимесом, оладьями с вареньем и давился каждым куском! — объявляла она перед ужином.

— Ты мое сокровище, мой клад. И место твое, как у настоящего клада — в земле, — желала она перед сном.

— Чтоб над тобой уже произнесли благословение, как над субботней свечкой, — повторяла она, укладываясь в постель. — Чтоб ты сверху горел, а снизу плавился.

Как правило, Мендл молчал, безответно принимая «благословения» жены. Иногда, бывало, срывался, ведь человек не ангел, и его терпение имеет границы. Друзья шутливо называли его «чадиком». А как по-другому именовать человека, которому жена во время омовения рук желает: 

— Чтобы тебе омыли не только руки, а всего с ног до головы. Чтоб ты не узнал унижений и хворей старости! Чтоб я таки умерла, а ты женился на дочери ангела смерти. 

Мендл сосредоточенно произносил благословение, тщательно, палец за пальцем, вытирал руки и усаживался за стол. Готовила Хана замечательно, и, видимо, были у нее еще невидимые со стороны достоинства, позволявшие мужу пропускать «благословения» мимо ушей. 

— Чтоб на твоих кишках вешали белье! — гундела Хана, пока ее муж неторопливо и со вкусом обедал. — Пусть сначала сдохнет твоя лошадь, за ней ты сам, а я уже потом, после ваших похорон.

— Да, сердце мое, — отвечал Мендл, принимая от жены стакан чая, — пусть все будет так, как ты хочешь. 

Хана была плотно сбитой, даже слегка тучной женщиной с красным, словно обветренным, лицом, на котором выделялись блестящие черные глаза. Хозяйство, детей и мужа она держала в крепких руках и, несмотря на невеликие заработки водовоза, ухитрялась поддерживать в доме уют и достаток. Как ей это удавалось, Мендл не мог взять в толк. 

Дети выросли — сыновья женились, дочки вышли замуж, настало время нянчить внуков. Но каждое утро Мендл как ни в чем не бывало запрягал свою лошадку и под прощальные «благословения» жены отправлялся на работу. Дни проходили за днями, недели складывались в месяцы, и казалось, так будет всегда. Ну, если не всегда, то еще очень долго. 

Беду никто не ждет и, как правило, к ней не готовится. Вернувшись к обеду, Мендл застал жену сидящей на лавке с бессильно опущенными руками. Лицо было бледным, а глаза потускнели.

— Что случилось, сердце мое? — вскричал водовоз.

— Мне плохо, — еле двигая губами, произнесла Хана. — Голова кружится, руки немеют. Даже благословить тебя не могу.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, правый уголок губ вместо того, чтобы подниматься вверх, опустился вниз.

— Давай я уложу тебя в постель,— бросился к жене Мендл. — Отдохни, поспи, и все пройдет.

Не прошло. К вечеру Хана перестала отвечать на вопросы, лицо сильно перекосило, а сердце стало биться часто-часто. Мендл всю ночь просидел возле постели, пытаясь согреть в своих ладонях холодеющие пальцы жены. Под утро он задремал, а когда открыл глаза, понял, что остался один.

Семь траурных дней пролетели быстро. Вся семья собралась вместе, как в добрые времена, когда дети были еще маленькими и Хана железной рукой поддерживала порядок в доме. Приходили родственники, друзья, соседи, прихожане из синагоги, где молился Мендл. Иногда места не хватало, и гостям, пришедшим первыми, приходилось наскоро прощаться, чтобы освободить лавки для вновь пришедших.

На восьмой день отправились на кладбище. Шли медленно, словно нащупывая почву под ногами. Да, с каждым шагом прошлое уходило безвозвратно, открывалась новая пора, новая жизнь, и что она сулила, никто не мог предположить. Поэтому не торопились, хоть и не сладким было уходящее, но к его болячкам уже притерпелись, сумели встроить их в повседневный ход событий. А что будет дальше, что ждет за поворотом дороги? Страшно было идти на кладбище. Страшно. 

Прочитали псалмы, кадиш и разошлись каждый к своему дому, по своим делам. Мендл остался один. Следуя совету Ицика, старого друга и дальнего родственника, он попытался найти утешение в работе. Действительно, днем, пока Мендл кружил на телеге с бочкой по улочкам Галаца, начинало казаться, будто в его жизни все осталось по-прежнему. Скоро он вернется домой, распахнет скрипучую дверь — сколько уже лет он собирается ее починить! — услышит «благословения» Ханеле, сядет за стол перед тарелкой с дымящимся супом. Ой-вэй!

В доме было пусто, холодно и сумрачно. Топить печку у Мендла не было ни сил, ни желания. Он заворачивался в одеяло и долго сидел, открыв книгу Псалмов, еле разбирая буквы при мерцающем свете свечи.

Через неделю он снова отправился на кладбище. И хоть сказали наши мудрецы, что нельзя человеку часто посещать мертвых, чтобы они не заняли в его сердце место, предназначенное живым, но Мендл не мог утерпеть. 

— Ханеле, Ханеле, — шептал он, поглаживая могильный холмик. — Что же ты наделала, Ханеле? Погляди, вот лошадка наша стоит за оградой, живая и теплая, и я сижу тут, тоже живой. Ты ведь обещала, что будет по-другому, Ханеле, почему же ты не сдержала своего обещания?!

Он шептал, а слезы градом катились из глаз. Мендл даже не представлял, как сильно он любит жену, как прочно к ней привязался. Он отдал бы сейчас все на свете, лишь бы снова услышать ее голос, а ее «благословения» сейчас ему казались вовсе не проклятиями, а самыми настоящими пожеланиями добра и света. 

Но Ханеле не отвечала. Только ветер свистел в черных вязах у кладбищенской ограды, и гортанно перекрикивались галки, скачущие по могильным плитам. 

Прошло несколько месяцев. Мендл не жил, то, что с ним происходило, нельзя было назвать жизнью. Он влачил существование, делая лишь то, что обязан делать. Еда утратила вкус, а мир краски. Водовоз похудел, спал с лица, а в бороде зазмеились серебряные нити. Однажды вечером в его дверь постучали. Старый друг Ицик пришел навестить товарища.

— Плохо человеку быть одному, — сказал он, усаживаясь на лавку возле пустого стола. — Посмотри на себя, сидишь в потемках, в доме холодно, питаешься черствым хлебом и селедкой. Нельзя, Мендл, нельзя хоронить себя заживо.

— И что ты предлагаешь? — пожал плечами водовоз.

— Ну, ты, конечно, человек уже немолодой, тридцать девять лет за плечами, но на твоем месте я бы всерьез задумался о женитьбе.

— Не дай тебе Бог, Ицик, оказаться на моем месте.

— Ну, это так, к слову пришлось. У меня есть серьезное предложение.

— Да что ты говоришь? — произнес Мендл совершенно безразличным тоном. 

— Я только что вернулся из Бессарабии, был по делам в Кишиневе. И вот, представь себе, столкнулся с очень похожей историей, только наоборот. 

— Наоборот? Это как?

— Была прекрасная семья, как ты с покойной Ханой. Муж бондарь, дом полная чаша. Дети выросли, поженились, живи и наслаждайся. Так нет, муж взял и помер в одночасье, в точности как твоя Ханеле. Фейга так по нему убивается, нет сил смотреть. Дом холодный, сидит в черном платье, с утра до вечера читает псалмы. Как я услышал, что ей тридцать девять лет исполнилось, подскочил на месте, точно ужаленный: ты и она — идеальная пара! 

— Брось глупости болтать, — махнул рукой Мендл. — Какой из меня жених? Могила моя невеста!

— Нельзя так говорить! — вскричал Ицик. — Кроме того, все уже сговорено. Собирайся, завтра едем в Кишинев. 

— Делать мне больше нечего!

— Жениться тебя никто не заставляет. Не понравится тебе Фейга, поедем обратно. Зато немного развеешься, мир посмотришь. Хватит сидеть сиднем в пустом доме и лить слезы. 

— Глупости!

Сказали наши мудрецы: нет преграды, способной устоять перед желанием. Спустя неделю Мендл вместе с другом оказались в Кишиневе, а через два месяца он стоял с Фейгой под хупой. 

И послал Всевышний утешение и ему, и ей. Прошло всего полгода, и оба позабыли прежнюю жизнь. Им стало казаться, будто они всегда были вместе, и что дети у них общие, и что нет ничего на свете лучше их дома, освещенного светом настоящей любви. 

Мендл выправил в казенном учреждении необходимые документы на жительство и стал подданным русского царя. Он хотел было обзавестись лошадью, телегой, бочкой и взяться за привычное дело, но Фейга не позволила. После смерти мужа она купила большую бакалейную лавку, и в ней хватало работы и ей, и Мендлу. 

Вскоре после хупы, по настоянию Фейги, молодая пара отправилась за триста верст получить благословение ребе Арье-Лейба, святого Дедушки из Шполы (Польское село Шпола вошло в состав Российской империи в 1793 году.)

 Честно говоря, Мендл не разделял ни благоговения жены перед цадиком, ни ее восхищения от предстоящей встречи. Хасидский ребе представлялся ему чем-то вроде раввина из Галаца, только одетым по-другому и окруженным толпой восторженных поклонников. Он ждал привычных нравоучений, наставлений и указаний, но Дедушка прочитал квитл, коротко пожелал им здоровья и прощально кивнул.

— Ради этого стоило тащиться в такую даль? — недоумевал Мендл. 

— Ребе нас благословил самым главным, — отвечала Фейга. — Вспомни, из-за чего мы оказались вместе. 

Спустя две недели после возвращения из Шполы Мендл и Фейга разбогатели. В Яссах скончался бездетный дядя Фейги и оставил племяннице несколько тысяч золотых. 

— Что нам делать с такими деньгами? — удивлялась Фейга. — Я не хочу ни большего дома, ни лучших нарядов. По мне, все и так хорошо. 

— Часть отдай детям, — посоветовал Мендл, — сколько положено, раздай бедным, а остальные пусть себе лежат. Мало ли как оборачивается жизнь… 

И хоть Фейга и Мендл никому не рассказывали о свалившемся на них богатстве, слух о нем облетел весь Кишинев. Калитка во дворе скрипела с утра до вечера, нищие и обездоленные приходили со своими рассказами и просьбами. И не только нищие. 

— Послушай, Мендл, — Ицик был взволнован и расстроен. — Мне срочно нужны деньги. Очень срочно. Я знаю, что у тебя теперь есть. Две тысячи золотых на полгода меня просто спасут. 

— Но Ицик, — ошарашенно ответил Мендл. — Это не мои деньги, их получила в наследство Фейга.

— Разве ты не знаешь закона, — криво усмехнулся Ицик, — все, что зарабатывает жена, принадлежит ее мужу? Кроме имущества, оговоренного до свадьбы. 

— Извини, — твердо ответил Мендл. — Две тысячи золотых — практически все наследство, которое она получила, и я не стану им распоряжаться. Скоро Фейга вернется, если хочешь, поговори с ней.

— Тряпка, — зло бросил Ицик. — И это твоя благодарность за то, что устроил твою жизнь?

— Пожалуйста, пойми и не сердись! — вскричал Мендл. — Почему ты не хочешь поговорить с Фейгой? 

— Я пришел к другу в тяжелую минуту, — вскакивая с места, бросил Ицик, — а вместо помощи получил плевок в лицо!

Быстрыми шагами он пересек комнату и вышел на крыльцо. Мендл поспешил за ним.

— Постой, Ицик! — крикнул он в удаляющуюся спину. — Нельзя же так!

Ицик, не оборачиваясь, зло махнул рукой.

— Я тоже не понимаю, что произошло, — удивилась Фейга, выслушав рассказ мужа. — Нет, все деньги мы, конечно, не отдадим, но ведь он действительно устроил наше счастье, и наша обязанность ему помочь. Ты знаешь, где он остановился?

— Попробую отыскать, — ответил Мендл, вставая. 

Он обошел все постоялые дворы Кишинева, но не отыскал Ицика, и эта история так и осталась непонятой. Прошло несколько месяцев, и в дом Фейги явился околоточный.

— Кто тут будет мещанин Мендель? А ну, следуй за мной в участок. Пристав с тобой побеседовать хочет.

Удивленный Мендл оделся поприличнее и поспешил вслед за околоточным.

— А в чем, собственно, дело? — пытался он выяснить по дороге. — В чем меня обвиняют?

— Не знаю, не знаю. А если бы и знал, разглашать не положено, — важно отвечал околоточный. — Но дела твои плохи, еврей, очень плохи.

С бьющимся от волнения сердцем переступил Мендл порог участка. Пристав, высокого роста, пузатый, с редкой бородкой и холодными голубыми глазами, презрительно постукивал карандашом по лежащей перед ним бумаге. Его апоплексические щеки краснели, словно обветренные. 

— Что же это происходит, Мендл? — тон пристава не сулил ничего хорошего.

— А что происходит, господин пристав? 

— Будто ты не знаешь? Дурачка тут мне не строй, выкладывай все начистоту.

— Что выкладывать?

— Чистосердечное признание будет учтено судом. Так что давай, рассказывай.

— Но я ни в чем не провинился! — холодея от ужаса, вскричал Мендл.

— А вот врать не надо, — назидательно произнес пристав и почесал карандашом кончик носа. — Врать-то зачем? Нам про тебя все известно. Ну, сам признаешься или мучить будем?

— Зачем мучить, за что? 

— Ты к нам переехал из Валахии якобы потому, что женился? — грозным тоном произнес пристав, направляя карандаш в сторону Мендла.

— Почему «якобы», я и в самом деле женился!

— Дымовая завеса, обманный маневр. А вот полиция княжества Валахии пишет нам совсем другое, — и пристав постучал карандашом по лежащей перед ним бумаге. — Вкратце суть такова: во время транспортировки казначеями был утерян мешок с золотыми монетами, принадлежащими князю. Этих ротозеев надо бы сквозь строй и шпицрутенами, но речь сейчас идет о тебе. Ты мешок нашел, но, вместо того чтобы сдать властям, присвоил. Присвоил и бежал в Кишинев, под защиту императорской короны. А тут наврал, будто твоя жена получила золотые в наследство. Так было, признавайся!

Мендла прошибла испарина. Он побледнел, но держался твердо.

— Это навет и ложь, господин пристав. Не было такого. Какие у вас доказательства?

— Доказательства не у меня, милок, а у полиции Валахии. Про это дело им сообщил твой лучший друг, честный человек и ответственный гражданин. Имени его я называть не стану, ты сам догадаешься.

«Ицик, — сразу сообразил Мендл и скривился, словно от зубной боли. — Только Ицик, больше некому. Решил мне отомстить. Но как подло, как недостойно!»

— А правда колется, милок, — усмехнулся пристав. — Хуже острого ножа. Ишь как ты с лица спал. Ну, что же мы с тобой делать будем?

— Это ложь, — решительно произнес Мендл. — Наследство получено от дяди моей жены из Ясс. Можно проверить, его все знали.

— А мы уже проверили, — внезапно успокоившись, произнес пристав миролюбивым тоном. — Мы на государевой службе хлеб даром не едим. Так ты продолжаешь настаивать на своей невиновности? 

— Продолжаю. 

— Вот и хорошо. Поскольку прямых улик не существует и доказательств не представлено, то твое слово против его слова весит одинаково. Валахия потребовала твоей выдачи, дабы судить тебя как вора. Ну, может, ты и есть вор, но, — тут пристав стукнул кулаком по столу и злобно прищурился, — руки у них коротки, указывать российской державе, как себя вести. Ишь, холуи оттоманские, что о себе возомнили!

Он снова пристукнул кулаком по столешнице и устремил гневный взгляд в угол комнаты за спиной Мендла, словно там, невидимый посторонним взорам, сидел собственной персоной нахальный князь Валахии. 

— В общем, Мендл, выдавать мы тебя не станем, ты уже российский подданный. Но по ходатайству княжества наш суд рассмотрит твое дело. Через пару дней из Валахии пришлют специального поверенного, он будет представлять на суде истца. А ты, милок, готовься быть ответчиком. На суде постарайся говорить ясно, прямо и честно и не бледнеть как полотно. 

Мендл вернулся домой и через два часа вместе с Фейгой уехал в Шполу, к ребе.

— Суда не бойся, — сказал Дедушка, выслушав взволнованный рассказ Мендла. — Только приложи все усилия, чтобы заседание состоялось в Пурим. И адвоката не нанимай. Я пошлю тебе своего человека. Он все устроит наилучшим образом. 

— Сколько надо будет ему заплатить?

— Заплатить… — задумчиво произнес Дедушка. — Он очень умелый и опытный адвокат и поэтому очень дорогой. Давай сделаем вот как: у меня есть бедная невеста, выдать ее замуж и справить все необходимое будет стоить триста золотых. Пожертвуй эту сумму, и адвоката я пришлю за свой счет. 

Мендл согласно кивнул.

— Вот еще что, — продолжил Дедушка. — Адвоката ты увидишь только в зале суда. На его голове будет белая шляпа, а в руках — красные перчатки. Приготовь заранее доверенность, которую истец подписывает своему адвокату, и передай ее моему посланнику. 

По дороге в Кишинев Мендл никак не мог успокоиться:

— Дедушка, конечно, святой человек, но неужели нельзя быть ближе к миру, особенно в таких делах, как суд?! Почему я не могу заранее встретиться с адвокатом и все с ним спокойно обсудить? И что это за маскарад: белая шляпа, красные перчатки? Солидные адвокаты так не одеваются, подобного рода наряды больше подходят для пуримшпиля!

— Менделе, — возражала Фейга, — что ты понимаешь в судопроизводстве? Ты же ни разу в жизни не был на заседании российского суда и с адвокатами тоже никогда не беседовал.

— Ты права, сердце мое, — отвечал Мендл. — Но неспокойно мне как-то. Непонятно и потому неспокойно.

— Положись на праведника, — повторяла Фейга. — Просто положись на праведника. Делай то, что он велел, и верь — все устроится.

Назначить день заседания суда в Пурим оказалось совсем не простым делом. Немало было приложено усилий, использовано связей и потрачено денег, пока Мендл получил извещение от судебного исполнителя. Дата была той самой, и Фейга от радости даже поцеловала бумагу. 

До праздника оставалось еще четыре недели, но Мендл отправил в Шполу нарочного с запиской для Дедушки и деньгами для раздачи беднякам в Пурим. 

У ребе Арье-Лейба был обычай: когда требовалось повлиять на важных чиновников или родовитых дворян, он откладывал дело до Пурима и в праздник устраивал представление. Ребе переодевался и принимал деятельное участие в пуримшпиле. Для исполнения ролей он выбирал самых близких учеников. Спектакль проходил за закрытыми дверями, и происходящее очень напоминало ситуацию, которую ребе хотел изменить. 

Иногда ребе назначал «пуримского раввина», иногда «пуримского царя», и вместе с другими актерами они судили, сочиняли указы, выносили постановления. Впоследствии все эти указы, казавшиеся невероятными и невозможными, оказывались воплощенными в жизнь, спасая от злой участи отдельных евреев или целые общины. 

Дедушка придавал большое значение пуримшпилю и повторял, что в нем скрыто много высших тайн. Всевышний дал своему народу рычаг, которым можно повернуть мир, надо лишь правильно поместить его в руку и точно повернуть.

В тот Пурим Дедушка велел позвать к себе раввина Шполы.

— Нарядись председателем императорского суда в Кишиневе, — попросил Дедушка. 

Двум ученикам поручили изображать судей, еще одному вымазали лицо черной краской и дали роль представителя Валахии. Ицик и Мендл также присутствовали, отрядили также двух свидетелей того, как Ицик просил у Мендла две тысячи золотых. Ребе Арье-Лейб изображал адвоката обвиняемого, он прикрыл штраймл  (Головной убор хасидов — меховая шапка, сшитая из лисьих или песцовых хвостов. Надевается по субботам, праздникам или торжественным случаям) белым платком и надел красные перчатки. После того как все участники представления нарядились, служка запер дверь в комнату и остался снаружи, точно часовой на посту. 

— На этом пуримшпиле, — объяснил ребе, — мы разыграем судебный процесс еврея по имени Мендл. 

Все дальнейшие наставления Дедушки остались в тайне, ни один из участников преставления не согласился проронить даже слово. Хасиды ребе Арье-Лейба много лет донимали расспросами актеров, но, увы, так ничего и не сумели выведать. Сохранились только рассказы о самом пуримшпиле. 

Раввин Шполы, он же председатель суда, грозным голосом объявил о начале заседания и попросил представителя княжества Валахия высказать свои обвинения. Хасид с зачерненным лицом встал со своего места и попробовал говорить. Получалось у него плохо, каждое слово встречали свист, насмешки, хохот и улюлюканье. 

— Вы что?! — раздраженно вскричал председатель. — Шутки сюда пришли шутить? Извольте изъясняться по сути дела! 

— Но, ваше превосходительство, — начал было представитель, однако его голос тут же потонул в шуме и свисте.

Председатель сделал ему знак садиться и приступил к опросу свидетелей. Первым пригласили Ицика. Его никто не перебивал, он быстро повторил свой донос и сел. Затем выступили два свидетеля и в подробностях описали, как доносчик пришел просить деньги у обвиняемого, как тот был вынужден отказать, как разозлился Ицик, как Мендл бегал по всему Кишиневу в поисках бывшего друга. 

— Выслушав представителя обвинения и свидетельские показания, — важно произнес председатель, когда свидетели закончили свой рассказ, — я передаю слово адвокату подсудимого.

Дедушка вышел на середину комнаты и начал говорить, как заправский адвокат. Его речь текла плавно, логические построения были убедительны, а тон внушал уважение и доверие. Без труда показав, что главной целью Ицика была месть, Дедушка перешел к самой сути обвинения.

— Нетрудно убедиться, что сама история присвоения мешка с деньгами придумана от начала до конца. Доносчик никогда не сталкивался с казначеями Валахии и не знает, что золотые монеты перевозятся только в окованных железом сундуках. Больше всего удивляет позиция властей Валахии, они-то ведь не могут не знать, что никаких мешков с золотыми не существует. 

— Достаточно! — поднял руку председатель. — Суд удаляется на совещание. 

После недолгих переговоров был оглашен приговор: судьи полностью оправдали Мендла.

Хасида с перепачканным лицом отправили умываться, ребе снял перчатки, сбросил белый платок с штраймла и перешел в зал, где его ждали стол, накрытый для пуримской трапезы, и десятки счастливчиков-хасидов, удостоившихся чести сидеть рядом с праведником.

Трапеза затянулась до глубокой ночи. Около десяти вечера принесли телеграмму из Кишинева: Мендл полностью оправдан, благодарит ребе и в ближайшие дни приедет в Шполу. 

Прошла неделя. Мендл стоял в приемной Дедушки — очередь выдалась длинная, а продвигалась еле-еле. Мендл перекинулся парой слов со служкой и пошел в бейс мидраш, на послеполуденную молитву. Его тут же окружили хасиды, и, к своему величайшему изумлению, Мендл обнаружил, что подробности суда стали всеобщим достоянием. 

— Расскажи, как проходило заседание? — просили хасиды. — Кто был адвокатом? Что говорили свидетели? 

После молитвы Мендла усадили в центре зала, и он принялся рассказывать: 

— Ребе послал замечательного адвоката. Он произнес речь, после которой судьи единогласно меня оправдали.

— А ты помнишь, что он говорил?

Мендл пересказал речь адвоката. Хасиды сначала молчали, словно чем-то ошарашенные, а потом заговорили все разом. Выяснилось, что речь адвоката на суде в Кишиневе в точности повторяла речь Дедушки на пуримшпиле. 

Вопросы сыпались один за другим, хасиды хотели узнать все до мельчайших подробностей. Но тут в бейс мидраш ворвался разгневанный служка.

— Я должен бегать по городу и тебя искать?! Дедушка спрашивает, куда ты подевался. 

— Ну, Мендл, — спросил ребе, после того как тот почтительно прикоснулся пальцами к мягкой ладони цадика. — Как тебе понравился мой адвокат?

— Очень понравился. И не только мне. Все, кто были на заседании, пришли в восторг от его блестящей речи. А главное, она убедила судей, и те полностью меня оправдали. 

— Знай же, Мендл, — сказал ребе Арье-Лейб, — это был не человек, а небесное существо, ангел, созданный исполнением тобою заповеди о помощи бедной невесте. И если удостоишься, ты еще увидишь его в мире Грядущем, когда Высший суд будет рассматривать твои поступки на земле.