Еврейский форум "ЕФ". Иудаизм и евреи

ИСТОРИЯ НА ИСХОДЕ СУББОТЫ

Пурим-катан выпадает на этой неделе, поэтому рассказ о пуримских подарках, шалахмонес

ШАЛАХМОНЕС ДЛЯ ЦАДИКА

Ночью завьюжило. Ветер бешено выл в трубе, скрипел затворенными ставнями, ломился в окна. Утром, с трудом отворив дверь, Хаче замер на крыльце и долго смотрел в низко нависшее, сизое небо. Ветерок сдувал с крыши снег, осыпая сияющей пылью шапку и полушубок Хаче, но он не обращал на это никакого внимания. Морозный воздух был ясен и крепок, свежий снег заливал белизной деревушку Станиславице. Лишь голубиного цвета небо не принимало исходящий с земли свет, оставаясь хмурым и неприветливым.
«Пурим сегодня, — думал Хаче. — Хозяйки с утра развели огонь в печах, готовят праздничную трапезу. А у меня в доме тишина и холод. Денег ни гроша, запасы все вышли, дров три полена, только чтоб от холода не умереть. Эх!»
Хаче зарабатывал на жизнь починкой сбруи. Редко-редко выпадал заказ на пошив новой, крестьяне окрестных деревушек богатством не отличались. Платили скудно, поэтому и жила семья Хаче скудно, только летом чуть отходя от постоянного голода. Дети собирали грибы, искали ягоды, огородик давал скромный урожай, а у крестьян во время работ в поле старая упряжь рвалась чаще, чем в другие времена года.
Но вот наступила зима, и заработок почти пропал. Люди сидели по домам, лошади целыми днями похрапывали в теплых стойлах, а упряжь висела без употребления на стенках сараев. Эх!
Хаче умылся, прополоскал рот холодной водой и сказал сам себе: «Знаешь что, дружок, делать тебе все равно нечего, так отправляйся в Кожниц. Помолишься в миньяне, послушаешь, как святой Магид читает «Свиток Эстер», с евреями поговоришь. Глядишь, габай в синагоге расщедрится, поднесет чарочку в честь праздника. Ведь Пурим сегодня!
Спустя четверть часа он уже скрипел валенками по дороге в Кожниц. От Станиславице до центра городка каких-нибудь пять верст, час приятной прогулки по свежему воздуху. Помогает нагулять аппетит.
От этой мысли Хаче чуть не расхохотался. Он давно забыл, что такое аппетит. Такая штука бывает у богатых людей, уставших от постоянной сытости. А когда ложишься спать голодным, встаешь голодным и топаешь голодным по морозу, про аппетит как-то не думаешь.
Он вспомнил горбушку хлеба и треть горшка каши, оставленные Рысей для детей, и веселое настроение как ветром сдуло. Жена Рыся — вот кто настоящая праведница! За все годы совместной голодной жизни Хаче ни разу не слышал от нее ни одной жалобы. Другая на ее месте давно бы… да что там говорить, и так все понятно. Эх!
Дорога брала в гору, и за увалом открылся вид на крыши Кожница. Дым из печей столбиками поднимался к застенчивому небу, ведь сегодня Пурим, земной праздник, связанный с вкусной едой, крепкой выпивкой, подарками, смехом и весельем. Земное сегодня правит миром, не подозревая, что тем самым служит духовному.
«То-то небеса сегодня застенчивы, — думал Хаче, — то-то сизы, скромны и незаметны. Не хотят мешать хозяевам праздника. Пусть они думают, будто сегодня их день».
Себя Хаче причислял чуть ли не к ангелам. Второй день полного поста, после трех недель голодовки и многих месяцев недоедания, меняет сознание человека. А легкость в теле была такой, что, казалось, еще чуть-чуть — и взлетит Хаче, поднимется вверх и поплывет над заснеженными полями прямо в центральную синагогу Кожниц.
Дорога с увала вилась между заиндевелыми кустами бузины. Хаче расставил руки, точно крылья, и побежал, полетел вниз, где-то в глубине души лелея сумасшедшую надежду, что сейчас на самом деле оторвется от земли и…
— Эй, куда несешься, как оглашенный?
За поворотом дороги стояли сани, груженные мешками из грубой дерюги, возле понурившей голову лошади хлопотал высокий старик в изрядно поношенном тулупе и видавшей виды шапчонке. Хаче попытался сбавить шаг, но все-таки влетел с разгону прямехонько в мешки.
— С утра принял, что ли? — добродушно усмехаясь, спросил старик. — Али взлететь захотел, точно ангел?
— Скользко, Войтек, — ответил Хаче, потирая ушибленные руки. — Не удержался.
— А-а-а, — протянул старик. Хаче хорошо его знал, крестьянин из деревушки по соседству со Станиславице, торговал дешевой репой. Репа была так себе, горьковатая и водянистая, но цена Хаче устраивала, и он уже много лет покупал ее только у Войтека.
— Тебя мне сам Бог послал, — радостно улыбаясь, сообщил старик. — Видишь, шлея лопнула. Пособи, Хаче.
Как и всякий заправский мастеровой, Хаче таскал в карманах незамысловатые инструменты своего ремесла: нож да шило. И хоть задубевшая на морозе кожа плохо поддавалась, он быстро справился с починкой.
— Дзенкую бардзо, — рассыпался в благодарностях Войтек. — Я в Козенице еду с товаром, на обратном пути завезу тебе пару десятков репушек. Хватит?
— Хватит, хватит! А до города не подвезешь?
— Что за вопрос, садись!
Застоявшаяся лошадка резво взяла с места, и заскрипели, запели полозья, медленно потянулись мимо берега застывшей подо льдом речки. Войтек раскурил короткую трубку-носогрейку и принялся пускать клубы вонючего дыма.
— Да, жизня, — бормотал Войтек, — тугая она штука, жизня. То как ночь, то как день. То несется, как сани с горы, то замирает столбом. Иногда сладкая, точно водка, но чаще горькая, чисто моя редька.
Хаче слушал и не слушал. Ему тоже было что сказать о жизни, но он знал, что жизнь дает Всевышний, а с Небес спускается только хорошее, но человек не способен этого разобрать. Уже совсем близко, рукой подать, сверкал покрытый инеем и сосульками Кожниц, а в нем Хаче ждали цадик, миньян, евреи, чтение «Свитка Эстер», праздничная чарка — словом, все то, что называется настоящей жизнью и за что еврею следует славить доброго Бога, избравшего нас из всех народов.
В то утро Магид сам читал «Свиток Эстер». Читал не громче и не тише, не лучше и не хуже других чтецов, но минут через десять после начала Хаче поплыл по волне неописуемого блаженства. Он с особой ясностью осознавал, что находится там, где должен находиться, и делает сейчас то, что должен делать, и что для его души нет большей радости и удовольствия, чем слушать, как седобородый еврей на биме хрипловатым голосом произносит древние слова.
Святость крепко и нежно взяла его сердце, обняла душу, прикоснулась к самому сокровенному. И ничего больше не хотелось в жизни, только бы не кончались эти сладкие минуты, только бы звучал и звучал хрипловатый голос Магида.
Но вот все закончилось. Праведник немного помедлил, словно переводя дух, и святость исчезла, растворившись в теплом воздухе синагоги. Магид спустился с бимы и пошел к своему креслу. По дороге он остановился возле Хаче и удивленно спросил, словно видел его в первый раз:
— Откуда еврей?
— Из Станиславице.
— Из Станиславице? — повторил Магид. — Так это ведь мой район. Почему же ты не привез мне шалахмонес на Пурим?
Хаче виновато развел руками. Какие шалахмонес, когда в доме шаром покати, детям нечего есть! Но с другой стороны, цадик прав — обычай есть обычай. С какой бы радостью он привез ему большую корзину, набитую всякой всячиной. Эх!
— Пурим сегодня! — прервал Магид размышления Хаче. — Пошли со мной, выпьешь немного водки в честь праздника.
Повезло так повезло! Мог ли Хаче предположить, что окажется за столом цадика, в окружении самых близких его учеников? Каждый из них светоч праведности, мудрец, знающий всю Тору. И рядом с этими святыми людьми сидит он, простой шорник, с трудом разбирающий комментарий Раши!
А когда Магид самолично налил чарку водки и подал ее Хаче, тот поплыл, растекся от счастья и гордости. Не успел он осушить чарку, как сидевший слева ученик, с раввинской бородой, но с молодыми, веселыми глазами, придвинул прямо ему под локоть тарелку с рублеными яйцами, щедро политыми подсолнечным маслом, и миску с белыми, ноздреватыми шариками из вареного карпа, плавающими в желтом луковом соусе. Хаче схватил деревянную ложку и крепко закусил. Магид тут же налил вторую чарку и подал ее гостю. Пока тот дивился на свалившееся прямо с Небес, непонятно чем вызванное благоволение цадика, тот сделал жест — выпей.
Хаче выпил вторую рюмку шестидесятиградусной водки, заел тремя рыбными шариками, зачерпнул полную ложку рубленых яиц и сладко охмелел. Ничего удивительного в том не было: когда пьешь на пустой, сведенный голодом желудок, по-другому и не бывает.
Вокруг зашумела, покатилась праздничная трапеза, а Хаче, блаженно улыбаясь, сидел, чуть раскачиваясь, словно на молитве, и во все глаза смотрел на праведника. Как он пьет, что говорит, чем закусывает. Смотрел и делал то же самое, стараясь хоть на крошечку стать похожим.
Какая-то неудобная мысль мешала его блаженству. Хаче перевел глаза на столешницу прямо перед собой и задумался.
Вот оно! Магид говорил о шалахмонес. Можно подумать, цадику нужны подарки от Хаче?! Ровно наоборот, Хаче необходимо принести подарок праведнику. Для чего, почему, какой в этом скрыт тикун, исправление, лишь Магид знает. И если он так четко и недвусмысленно сказал об этом, значит… значит, надо что-то делать.
Хаче выбрался из-за стола и, не прощаясь, вышел на улицу. Снег белел на заборах, наличниках, крышах и деревьях. В черных ветвях, надрываясь, кричали галки. Скользя по льду, Хаче поспешил в дом богатого виноторговца. Там уже вовсю шли приготовления к трапезе.
— С праздником! — весело воскликнул Хаче. — Дайте мне в долг бутылку хорошего вина. Я, разумеется, заплачу. Но если вдруг не верну долг, то ведь Пурим сегодня!
Виноторговец внимательно посмотрел на Хаче, ушел в задние комнаты и принес оттуда бутылку дорогого вина.
— Вот вино, — сказал он, заворачивая бутылку в чистое полотенце. — Неси осторожно, сегодня скользко.
Окрыленный удачей, Хаче поспешил к бакалейщику.
— С праздником! — вскричал он, врываясь в лавку. — Дайте мне в долг две большие сушеные груши и полфунта изюму. Я, разумеется, заплачу. Но если вдруг не верну долг, то ведь Пурим сегодня!
Бакалейщик, не говоря ни слова, отвесил изюм, добавил груши и вручил Хаче. Не чуя под собой ног, тот помчался к Магиду. Выглянуло солнце, заиндевелые окна домов сияли, словно их покрывал не лед, а алмазы.
— Вот, ребе, — сказал Хаче, ставя на стол перед Магидом бутылку и сушеные фрукты. — Я принес вам шалахмонес.
— Молодец, — похвалил его Магид. — Правильно поступил. Не забудь, теперь каждый год ты должен в Пурим приходить ко мне. С подарком, Хаче, с подарком.
— Да я с радостью, но… — начал было Хаче и прикусил язык. Если Магид так говорит, значит, будет на что купить шалахмонес и устроить праздничную трапезу, и…
Хаче вспомнил свой холодный дом в Станиславице, голодных детей, осунувшееся лицо Рыси. Он радуется празднику рядом с цадиком, пьет водку, ест всякие вкусности, а они не знают, как скоротать день, чтобы во сне забыть про муки голода. Непонятно откуда взявшаяся решимость наполнила его грудь. Он попрощался с Магидом, вышел на улицу и двинулся прямо в самую большую продуктовую лавку Кожница.
— С праздником! Дайте мне в долг три большие селедки. Я, разумеется, заплачу. Но если вдруг не верну долг, то ведь Пурим сегодня!
Затем он пошел к пекарю и таким же способом добыл два больших каравая горячего хлеба. В корчме выпросил водки и поспешил домой, спрятав караваи на груди. Вечерело, подмораживало, и, чтобы согреться, он несколько раз крепко приложился к бутылке.
Ударом ноги распахнув дверь, Хаче ворвался в собственный дом, словно гайдамак, да сотрется память о злодеях, в осажденный польский город.
— Пурим сегодня! Пурим! Давайте радоваться!
Рыся и дети смотрели на Хаче, не скрывая изумления. Таким они его никогда не видели.
«Уж не рехнулся ли мой муженек? — с испугом думала Рыся. — Пурим-то Пурим, но радоваться нечему».
— Впустите праздник в ваши сердца, — кричал Хаче, выкладывая на стол хлеб и селедку. — Ешьте, пейте, веселитесь! Пурим сегодня, Пурим!
— Я вижу, ты уже основательно подпуримился, — сказала Рыся, отбирая полупустую бутылку. А про себя добавила: «Лучше пьяный, чем сумасшедший!»
Дети накинулись на хлеб и селедку, Рыся с Хаче немного помогли им, и в бутылке осталась последняя треть. Неуемное веселье Хаче, полученное им от Магида, передалось его семье. Отодвинув в сторону стол, дети закружились в хороводе, распевая пуримские песни. Рыся и Хаче, с трудом стоящий на ногах, присоединились к ним.
В самый разгар веселья раздался стук в дверь.
— Кто это может быть? — удивилась Рыся. К ним давно уже никто не приходил: люди сторонятся нищеты и бегут от неудачи.
— А, вспомнил! — воскликнул Хаче. — Это Войтек привез репки. Я ему по дороге в Кожниц шлею починил. Открывай, Рыся, завтрашний обед пришел!
Рыся отворила. На пороге, покачиваясь, стоял Войтек. Оба глаза были подбиты, скулы распухли, из-под шапки сочилась кровь.
— Вот, — махнул он торбой, зажатой в руке, — репушки обещал…
— Боже милостивый! — вскричала Рыся. — Пан Войтек, кто тебя так отделал?!
Войтек сглотнул и ухватился за косяк двери, чтобы не упасть.
— Родной сын, — прохрипел он. — Водки ему не хватило, а я из города вернулся с деньгами.
— Да войди же в дом. — Хаче подхватил крестьянина, помог ему добраться до лавки. Тот сел, прислонился спиной к стене, вытянул ноги и снял шапку. На голове обнаружилась колотая рана, из которой сочилась кровь.
— О Владыка мира, — запричитала Рыся, доставая чистое полотенце. — Что же это делается на свете? Дети убивают родителей, как такое может быть, как Ты такое терпишь, как позволяешь?
Она намочила полотенце, омыла и перевязала рану Войтека, затем налила в стакан остатки водки и подала раненому. Тот выпил залпом, закусил селедкой с хлебом, прикрыл глаза и блаженно улыбнулся.
— Ну и водка у вас, хозяева, — сказал Войтек спустя несколько минут. — Выпил всего ничего, а будто целую бутылку принял. И боль как рукой сняло. Вы что, слово какое знаете?
— Просто от чистого сердца наливала, — ответила Рыся.
— Но какой же он негодяй! — вскинулся Войтек. — Подлец! И так был уже пьяный, и так ничего не соображал, куда еще? Стал деньги требовать. Глаза мутные, челка мокрая, на ногах не стоит. Я отказал, конечно, проспись, говорю, тогда дам. А он замычал и давай бить наотмашь налево и направо. Схватил со стола нож и прямо в голову ударил, насилу увернулся, шапка спасла. Где мне с ним совладать, силы уже не те. Повалил он меня на пол, давай ногами пинать. Понял я, что забьет до смерти, и отдал ему деньги. Как только он их получил, сгреб меня в охапку и, точно ненужный мусор, выкинул из дому. Да-да, открыл дверь и выбросил на снег. Из моего собственного дома, мой же сын меня и выкинул. Идти мне некуда, вот, пришел к вам… — Войтек заплакал. Слезы катились по морщинистым щекам и застревали в седой щетине.
— Ничего, ничего, — пыталась утешить его Рыся. — Твой сын проспится, отойдет и пожалеет о случившемся.
Но сын не пожалел. На следующий день Хаче отправился в деревеньку Войтека узнать, что и как. Его сына он отыскал в корчме. Тот пил и хвалился вчерашним.
— Давно пора было избавиться от старой рухляди, — с кривой усмешкой повторял он. — Теперь я в доме хозяин.
Так в семье Хаче и Рыси прибавился еще один рот. Войтек не поднимался с лавки, целыми днями разглядывая потолок. Дела земные его интересовали все меньше и меньше, он почти ничего не ел, только пил, тяжело дыша и отдуваясь после каждого глотка.
Адар (месяц еврейского календаря, обычно выпадает на апрель) выдался сырым и туманным. Снег начал темнеть, сугробы проваливаться, а в небе все чаще и чаще сквозила голубизна. Крестьяне стали готовиться к весне, и работы у Хаче прибавилось. Голод отступил, будущее рисовалось надежным и приветливым. Весенняя пахота стояла в воротах, за ней начинался сев, а это значило, что лошади будут в поле от зари до зари, старая упряжь начнет рваться, и в субботу Рыся сможет подать на стол и кугл, и селедку, и чолнт.
Войтек совсем ослабел и почти перестал есть. В один из дней он жестом подозвал Хаче.
— Пусть дети выйдут из дому.
— Что-что? — не понял шорник.
— Пусть дети выйдут из дому и оставят нас наедине, — слабым, но ясным голосом произнес Войтек. — Послушай меня, Хаче, — начал он, когда дверь за детьми затворилась и в доме наступила тишина. — Послушай внимательно. Недолго мне осталось, близок конец.
Хаче протестующе поднял руку, но Войтек лишь слегка подвигал нижней челюстью, словно отбрасывая его возражение.
— Не спорь, я уже знаю. Вчера ко мне приходил покойный отец, сказал — все готово, собирайся, тебя ждут. Я готов, вот только дело одно осталось. Думал я его сыну передать, единственному сыну, но не заслужил он этого, ох не заслужил. Пусть живет своим умом и своей удачей.
Войтек тяжело вздохнул, его глаза заблестели.
— Ты и Рыся хорошие люди, — продолжил он после паузы. — Приютили меня, ухаживали, как за родным. И на кладбище меня свезете, вы свезете, а не он. Так пусть же вам и достанется…
— Что достанется? — переспросил Хаче.
— Ты слушай, слушай. Давно это было, годков пятнадцать назад. Ехал я в город и у развилки дорог выстрелы услышал. Знаешь, где развилка?
— Как не знать?!
— Дорога перед ней поворот делает, вот из-за поворота выстрелы и доносились. Я лошадку оставил и через лесок осторожно подобрался, глянуть, что происходит. А там за поворотом настоящий бой: шайка разбойников напала на карету. Золоченую, с гербом на дверце. Гайдуки панские разбойникам отпор дали, всех уложили, но и сами полегли. Я когда к карете подошел, только раненые хрипели, кончались бедолаги.
В карете пан сидел, с головой простреленной, а на коленях шкатулка. Он ее обеими руками держал, крепко-крепко, я еле пальцы расцепил. Шкатулка дорогая, на ключ запертая. Ну, я не стал ключ искать, вытащил из панских мертвых рук шкатулку, лошадку свою на другую дорогу направил и дал деру. Отъехал порядочно, зашел в рощу, подальше от чужих глаз, и топором вскрыл шкатулку. В ней драгоценности: кольца бриллиантовые, серьги, ожерелья. Все сияет, переливается, большое богатство.
Я сразу понял, что добром это не кончится, шкатулку наследники искать станут, землю носом рыть. Колодец на полдороге в Кожниц знаешь?
— Знаю.
— Справа от него дуб, молнией сожженный. Под ним, со стороны открытого дупла, я эту шкатулку и закопал. И валун накатил, чтобы скрыть свежую землю. Закопал и поехал себе в Кожниц.
К вечеру налетело полиции видимо-невидимо, всех допросили, все перетрясли. А я молчок, ничего не знаю, был в городе, и свидетели тому есть. Откуда полиции знать, когда нападение совершилось, вот я и стоял на своем. Так ничем дело и не кончилось, думаю, они решили, что кто-то из разбойников уцелел и унес шкатулку.
За прошедшие годы не было дня, в который я про эти драгоценности не думал. Думал и боялся. Куда я с ними? Сразу поймут: или украл, или ограбил. В наших краях продать такие вещи невозможно, надо уезжать далеко и пускаться во всякие хитрости. А я простой крестьянин, не умею. Вот, думал, сын подрастет, сын…
Вообще, правильно все получилось. Ты пойдешь к своим евреям, они не выдадут, разве что цену ниже дадут. Только вот я тебе условие ставлю. Хаче, похорони меня как положено, памятник справь, ладный, добротный. Как я жил, пусть такой памятник и будет. И с ксендзом не торгуйся, сколько запросит, столько и дай, и еще надбавь, пусть меня вспоминает. Одолжи, но заплати, потом сторицей тебе вернется из шкатулки.
Хаче верил и не верил. Да, он помнил историю с ограблением, помнил, как полиция рыскала по деревням и местечкам, но про шкатулку слышал впервые. Правду ли рассказывает Войтек или от старости и болезни его сознание помутилось? А если правду, может ли он, Хаче, взять себе шкатулку, не полагается ли вернуть ее законным наследникам?
Прошло несколько недель. Хаче сходил в Кожниц и потихоньку расспросил стариков про ту давнюю историю. Оказалось, что у пана не было детей, ему наследовал племянник, который промотал в карты поместье и спустя пять лет был убит на дуэли. Возвращать шкатулку, если такая обнаружится, было некому.
Войтек умер во сне. Пока тело готовили к погребению, Хаче поспешил к дубу возле колодца и, откатив валун, выкопал шкатулку. Старик говорил правду: шкатулка была доверху наполнена драгоценными украшениями.
Хаче не стал спешить. Для начала он выбрал самое маленькое колечко. Вырученных денег хватило рассчитаться со всеми долгами, перебраться в Кожниц и открыть шорную мастерскую. В городе экипажей было больше, чем в деревне, но самое главное — господа стеснялись выезжать в экипажах со старой сбруей. Дело у Хаче пошло, ведь кожу он покупал самую лучшую, а плату брал весьма умеренную. Спустя два года он уже считался богачом и перешел от пошива и ремонта сбруи к торговле зерном. Ни одному ювелиру теперь и в голову не могло прийти расспрашивать его о происхождении драгоценностей, которые он время от времени приносил для продажи.
И разбогател тот человек, обзавелся домами, приказчиками и прислугой, жертвовал щедрой рукой на бедных и каждый год приходил к Магиду на пуримскую трапезу, принося всегда одно и то же в корзинке для шалахмонес: бутылку вина, две сушеные груши и полфунта изюма.
«Голос в тишине»