Еврейский форум "ЕФ". Иудаизм и евреи

Любовь.
Подойди сюда, бачи бобо. Что за книжка у тебя, покажи своему грэнд-папе. Опять на английском? А, в школе задали... Шаке-спеар. Ромео... А Шекспир? Так бы и написали. Ромео и Джульета? А ты думаешь твой бобо совсем темный, в горном кишлаке вырос? Ну да, не освоил твой дед английского, куда мне, на старости-то лет, зато знает двенадцать других языков... Что? Конечно, читал я твоего "Ромео" на русском, на бухарский его не перевели. Хороший поэт твой Шекспир. А история плохая. Ну, как, почему плохая? Нехорошо когда молодые люди из-за любви сами себя убивают. Во имя любви нужно жениться, детей рожать. Если не дают? Настоящий мужчина... да и настоящая женщина. Давай-ка я тебе лучше расскажу историю про настоящую любовь настоящих людей.
Я не знал их лично, мне рассказал про них отец, благословенна его память. Я уже не помню точно их имен, поэтому просто назову их так, как мне помнится. Может что-то упущу, что-то приукрашу, а как без этого? Расскажу так, как это помнят в нашем народе.
Времена редко бывают веселыми, но то были совсем невеселые времена. НКВД боролся с буржуазным бухарско-еврейским национализмом. Что такое НКВД? Ты что такое Си-Ай-Эй и Эф-Би-Ай знаешь? Ну вот, это вместе плюс Гестапо. Закрылись наши газеты, закрывались наши школы. Нет, не йешивы, йешивы закрылись раньше. Учителя йешив сначала перекочевали в еврейские школы, преподавали светские предметы. Подойдет ученик к двум учителям родной речи и ботаники, а те говорят на непонятном языке. Домулло, на каком языке вы говорите? На древнегреческом. Опасно было говорить, что на арамейском. Почему? Ах ты мой жеребенок, потому что времена были такие, советской власти не нравился арамейский язык. Да и бухарский не нравился... Ведь бухарский язык это не просто таджикский, это таджикский облагороженный языком Торы. Кому могли рассказать учителя о Торе, когда сажали за еврейские буквы? Но все же были ребята, которые тайно бегали по ночам к раввинам и при свете коптилок учили святые книги. Их было мало, совсем мало, но бухарские говорят, что если бы алмазов было много, то их ценили бы не больше булыжников. Хаим был одним из этих парнишек. В самое страшное время он не оставлял учебы с раввинами и те поражались упорству, с которым он учился. В восемнадцать лет старики тайно рукоположили его, признав, что он достоин того, чтобы называться равом. В светских науках в советской школе он тоже преуспел, директор школы лично уговаривал его родителей, чтобы те повлияли на своего сына, дабы тот пошел учиться дальше, в университет. Но уговорить не смогли, он отговорился тем, что должен зарабатывать деньги, чтобы помогать семье, ведь он старший из сыновей. Устроился Хаим учеником к старику сапожнику. Старый Або был известен на всю махаллю, да что там махаллю, весь старый город ходил к нему чинить обувь или заказать новую пару. Никакими другими талантами он не блистал, даже читать не мог ни на одном языке, что среди евреев было редкостью, но в сапожном деле он был поэтом. Год учился у него Хаим, потом усто разрешил ему уйти и открыть свою мастерскую, но ученик не спешил уходить, оставался с одиноким стариком, у которого в Гражданскую погибла вся семья. Так и работали вместе, Хаимча и бобо Або. Время летело, днем работа, ночью тайком учеба. Почему ночью, почему парнишка не мог как твой дед в промежутке между заказами сидеть и учить святые книги? Время было такое, за книгу написанную еврейскими буквами могли и посадить. Слушай дальше сам все поймешь. Хаиму уже все сроки вышли жениться, двадцать один год, это не ваша Америка, у меня уже твой папа и твоя амма родились в этом возрасте. Вот и Хаиму пришло время жениться. В те времена интернет-минтернет не было, подбором невест-женихов занимались родители или профессиональные свахи. Отец у Хаима умер еще три года назад, так что невесту ему подыскивать должна была мама. Молодой раввин не был первым женихом в городе, на руках у него были младшие братишки и сестренки, семья всегда была небогатой, но у него в руках было ремесло, никаких дурных слухов о нем не ходило, а его добрый нрав и благочестивость были известны в общине. Так что с невесту найти ему было не так уж и сложно. Но он попросил маму посвататься к дочери его учителя, того самого, который вместо древнегреческого говорил по-арамейски. Учитель был почти нищ после того, как потерял последнюю работу в школе. Теперь престарелый раввин жил на то, что ходил резать скот по домам, работал шохетом. В новые времена его знания и праведность уважались евреями, но страх перед нищетой отталкивал потенциальных женихов от его незамужних дочерей. К тому же все знали, что раввинов уже стали арестовывать. Так что учитель с радостью дал согласие на брак своей Хано с Хаимом. По правде сказать, он и так считал Хаима своим сыном, а сейчас тот становился ему сыном настоящим. Потихоньку сыграли свадьбу, а через день случилось нечто страшное. Хаим пришел на работу, но не увидел в мастерской усто Або. Просидев до обеда, пошел посмотреть, не случилось ли что со стариком. На ворота была налеплена казенная бумага с печатью. Осторожно открылась калитка у соседа и тихонько окликнул Хаима. У себя во дворе сосед шепотом рассказал, что ночью пришли несколько чекистов и увели старика. Обыскивали так, что грохот слышали по всей улице. Хаим ринулся в районное отделение НКВД узнать, что произошло, но ему ничего не сказали, сказав, что он даже не родственник, а потому не имеет права делать запрос. Дело прояснилось и самым страшным образом через неделю. Старика Або отпустили домой. Помирать. Избитый, измученный старик рассказал, что с ним случилось. У него сделали дома обыск и нашли старенький сидур. Читать его старый сапожник не умел, молитвы знал наизусть с детства, а книгу хранил как талисман. Арестовали его, обвинив в сионизме и связям с заграницей. Кто-то донес, что еще до революции его брат переехал на Святую Землю. Бедняга не понимал, в чем его обвиняют, он даже не знал, что такое сионизм. Все время когда его били, он кричал: "Уважаемые, вы ошиблись, я Або, я не Сион". Избиениями дело не ограничилось, старика пытали, ставя горящий примус ему в промежность. Не добившись признания, решили попросту выбросить его за ворота, там его подобрали добрые люди и принесли домой. Умирал Або долгие два дня, часто впадая в бред, повторяя одни и те же слова: "Я - Або я, я не Сион". Хоронил своего мастера Хаим. После похорон и поминок Хаима позвал тесть и завел разговор:
- Хаимча, я хочу с тобой поговорить. Сам видишь, что творится. Сначала арестовывали богатых, потом раввинов, сейчас вообще всех подряд. В этой стране оставаться нельзя, нужно бежать. 
- Куда бежать, амак, куда из этой страны убежишь?
- У меня есть знакомые, проведут через горы в Афганистан, а оттуда доберетесь с Хано до Йерушолаима, идти тяжело, но вы сможете, я уверен. У меня есть двадцать царских червонцев, это мало для такого путешествия, но попытаться надо. Не сегодня - завтра, кто-нибудь донесет, что у тебя раввинская смиха, и ты пропал.
- Амак, спасибо за заботу, но я не могу. Всю семью, моих и Ваших так не увезешь с собой, а на мой заработок по большей части наши семьи и живут. Если я уеду вы тут все с голоду перемрете.
Долго длился разговор, долго тесть уговаривал зятя, но так и не уговорил. Решили положиться на Вс-вышнего и жить как живется. Старый раввин потребовал от молодого коллеги, своего ученика, чтобы тот выучил законы обрезания и забоя скота, поскольку больше специалистов не осталось. И Хаим успешно освоил обе еврейские эти профессии. Тайно ходил по домам, резал скот, делал обрезания вместе со своим тестем. Так прошло полгода после свадьбы. Хано забеременела, оба семейства, отца и ее мужа хлопотали, ожидая первенца. Выточили новую колыбельку, готовили пеленки, одежду маленькому. Хаим стал известен и как сапожник, и как моэль, и как шохет. Попытка держать в тайне его еврейскую работу оказалось невозможным, молва из уст в уста передавала, что "наш Хаимча стал талмид хохомом". И вот наступил черный день, когда Хаим пришел к соседу делать обрезание его сыну, а там его уже ждали сотрудники НКВД. Молодого раввина забрали. 
- Ты пойми, в твоем возрасте нужно не мракобесию служить, а делу прогресса! - объяснял ему следователь, - я в твои годы басмачей бил, для того что ли, чтобы ты детишкам писюны резал?
Хаим молчал, что он мог ответить этому седому человеку с глазами убийцы? А потом пошли избиения, Хаим валялся на полу и выл от боли, захлебываясь от собственной крови. От него требовали, чтобы он назвал тех, у кого он учился, с кем строил заговор против Советской власти, как связывался со своими инструкторами заграницей. Хаим понял, что от него требуют доносов на всех, кого он любил, кто его учил Торе, доносов ложных, от того еще более подлых. И молчал. Совсем молчал. Молчал когда били, молчал, когда пугали тем, что в соседнюю камеру посадят жену. А потом неожиданно дали свидание с Хано. Его бедная девочка, она всегда была худенькой как тростиночка, а сейчас ее кожа стала прозрачной как лепестки вишневого цвета. Она рассказала ему об их горе, когда ей сообщили о его аресте, у нее случился выкидыш. Они потеряли своего ребенка. Своего первенца... Долго потом следователь измывался над Хаимом, говоря, что он погубил своего сына, что младенец погиб только из-за антисоветской деятельности отца. Хаим не выдержал и начал хохотать. Дикий смех распирал его и рвался наружу, от этого смеха казалось рухнет потолок в этом гнусном подвале. Следователь подумал что Хаим сошел с ума, и его перестали бить. Два дня без передышки Хаим хохотал, из его рта разлетались капли крови, окрашивая все вокруг. Потом несчастный рухнул на пол своей камеры, в которой не было даже койки, и потерял сознание. Казалось, что он умер, но мололой организм, пусть и не очень крепкий, выдержал. Хаим выжил. Его судили, дали мягкий по тем временам приговор: пять лет колоний строгого режима и пять лет поселений. Не расстрел, не пятнадцать лет. Отсиживать его отправили в Сибирь. И тут случилось то, что должно было случиться. Хано поехала за мужем. Эту маленькую женщину, толком не говорившую по-русски, привыкшую жить под покровительством отца и мужа в жарком климате Туркестана не удержали ни сибирские морозы, ни слезы папы и свекрови. Она уехала в чужую землю, жить среди этих ужасных снегов, людей, языка и обычаев которых она не знала, где некому было помочь, где не было ни евреев, ни даже просто знакомых людей. Но она все же решилась, приехала, устроилась в поселке в десяти километрах от зоны, где сидел ее муж. Сняла комнату у одинокой старушки, пошла работать в лесхоз. Занималась чем могла, варила на всю артель, таскала ветки, носила воду, обстирывала. И бегала к зоне, может хоть как-то увидит своего любимого, своего супруга. Начальник зоны, седой подполковник, как ни странно, оказался человеком добрым и порядочным. Раз в несколько месяцев он давал свидание на час, раз в месяц позволял писать письмо. Так шло время. Хано, Анечка, как ее называли русские соседи, стала говорить по-русски как на родном, но не разучилась быть еврейкой. От мяса пришлось отказаться, где здесь искать кошерное мясо, но была крупа, была рыба, были какие-то овощи. Кухню у хозяйки она откошеровала, готовила сама и на себя и на хозяйку, бабу Таню. Та не могла нарадоваться на свою жилицу, внучку, как она называла Анечку. Уже прошло четыре года, оставался год до освобождения, конечно, ссылка тоже не сахар, но все же вместе, рядом. И тут случилось несчастье. Хано набирала у проруби воду, лед под ней подломился и она оказалась в ледяной воде. Ее увидали соседки, позвали на помощь, вытащили, но ее свалила болезнь, она сильно застудилась. Месяц у нее держался сильный жар, сменявшийся колотящим ознобом. Баба Таня сидела около Анечки день и ночь, отпаивала горячим молоком, его заморожеными кругами привозили в поселок, нужно было дать ему растаять и потом уже кипятить, заваривала какие-то травы, хвою. Наконец, вроде бы выходила бедняжку. Но еще долго почему-то у Хано болел низ живота. Прошел и этот последний год, когда Хаим оставался в зоне. В ссылке его оставили в том самом поселке, где жила Хано. Стали жить втроем, баба Таня, Аня и Хаимка, который устроился в тот же лесхоз. Началась война. Мужиков почти всех забрали на фронт, остался Хаим и еще несколько ссыльных, которых, как неблагонадежных, в армию не взяли. О победе узнали там же, от начальника артели. Радость победы на некоторое время отодвинула на задний план неприятности, главной из которых было то, что Хано никак не могла забеременеть, хотя вот уже почти пять лет она жила с мужем. Но вот, заботы и печали отошли на второй план, пришел конец ссылки. Хаиму разрешили вернуться домой. Пара долго уговаривала бабу Таню уехать с ними, но она отказалась бросать родные могилы. Расставание было грустным, но светлым. Старушка расцеловала свою Анечку, поплакали и попрощались. Поездка домой была нелегкой, но кто обращает внимание на трудности дороги, если эта дорога домой! По приезду оказалось, что отец Хано умер, не дождавшись дочери и зятя, братья и сестры обоих супругов уже обзавелись своими семьями. В мастерской Хаима давно работал другой человек, но ему нашли другую. На первое время они остановились у мамы Хаима, но по обычаю, младший, а не старший из братьев остается жить в родительском доме. Но родственники по копейке собрали деньги и купили им халупку в еврейской махалле, которая вот-вот должна была развалиться. И вот, бывший зэка днем работал в сапожной будке, вечером месил глину и делал кирпичи, ночью тайком шел в синагогу, вновь открытую во времена, когда евреи Америки собирали средства для Советского Союза, воевавшего с нацизмом. Там, в синагоге оставались чудом уцелевшие книги, которым отдавался изголодавшийся по Торе раввин-сапожник. В воскресенье всей семьей строили дом. Когда он был отстроен, большой, просторный, с двумя крылами, двором, в котором были посажены розы и виноград, супруги вновь задумались о том, почему Г-сподь не дает им детей. Хано стала ходить по врачам. Один из них, профессор из эвакуированных, подробно расспрашивал ее о том, как у нее случился выкидыш, как она провалилась под лед и что было потом. В конце концов, он выдал печальный вердикт, что можно конечно попробовать полечить в санаториях, но скорее всего, она навсегда потеряла способность иметь детей. Хаим возил ее на курорты, показывал светилам, но светила лишь качали головой, а санатории помогали его жене чувствовать себя лучше, но не исцеляли бесплодие. И вот наступил день, когда она отчаялась, да и он понял, что старания бесполезны. Как горячо они оба молились, сколько веры и трудов вложили в то, чтобы иметь ребенка, но, увы, Вс-сильный Израиля дал им такое испытание. И вот Хано завела разговор с мужем:
- Я прошу, любимый, только не перебивай, дай мне сказать. Ты раввин, а я - дочь раввина. Мы оба знаем, что говорит Тора, что мы должны сделать, если живем десять лет и у нас нет детей.
Хаим знал. Закон говорит, что он обязан исполнить заповедь плодиться и размножаться, а значит, если они живут вместе 10 лет и не могут дать потомства Израилю, то должны развестись, а он обязан попытать счастья с другой женой. Тем более, когда точно известно, что проблема в бесплодии жены. Разумеется, Хаим знал, но он знал и другое. Он знал, что это он виноват в том, что его звездочка потеряла способность иметь детей, это из-за него она поехала в Сибирь. Да и не в этом дело, он любил ее, любил безумно, а годы и жертвы, которые она принесла ради него, только усилили эту любовь. Хаим покачал головой. Нет, джонам, так не будет. Развода не будет. Он ночами сидел у книг, искал, как обойти закон. Но, либо у него не было тех книг, либо закон нельзя было обойти. Так или иначе, он не нашел ответа. Тогда он взял отпуск и поехал к тем раввинам, которые были старше его, мудрее его. Но они тоже качали головой. Один из них сказал, что в такой ситуации, он разрешил бы взять ему вторую жену, раз уж он не хочет разводиться со своей Хано. С таким мучительным ответом на свой мучительный вопрос он вернулся домой. И Хано расцвела.
- Мы с тобой не должны жить ради своих желаний, - сказала она недоуменному мужу, - раз Б-г присудил мне не иметь детей, значит мы должны покориться Его воле. Но ты можешь иметь детей, ты обязан исполнить заповедь, отказ был бы бунтом против Творца. Сейчас много женщин, которым не хватает женихов. Я уверена, что найдется та, которая согласиться стать твоей второй женой. Я буду почитать ее детей как своих, а ее буду считать своей сестрой. 
- Что ты такое говоришь, ты же знаешь, как Тора называет такую степень родства, две жены одного мужа называются притеснительницами по отношению друг к другу, - возразил Хаим. 
- Значит нужно искать девушку б-гобоязненную и благонравную, - отрезала Хано. 
Хано умела настоять на своем. Она составила план. Они должны были развестись по светским законам, чтобы Хаима не посадили за двоеженство. По тем же законам, он имела право на половину жилья, а значит имела право жить на половине дома, а на другой половине будет жить Хаим с новой женой. Нигде не написано, что они обязаны разъехаться по разным адресам. Так и поступили. Невесту нашли быстро, помогла пожилая соседка. У соседа, погибшего на войне, было несколько дочерей, которых воспитывал теперь дядя, поскольку мать девочек померла от болезни. Старшей девочке было уже 23 года, почти старая дева по тем временам. Девочка очень религиозная, и, главное, удивительно доброго и спокойного нрава. Зулайхо, так ее звали, объяснили ситуацию и спросили ее согласия на такой брак. Она согласилась. Сыграли свадьбу, так и стали жить в одном доме на две половины. Половина Хано и половина Зулайхо. И Хаим, живущий по очереди, то на одной половине, то на другой. Благословен Г-сподь, Зулайхо понесла сразу после свадьбы и родила в положеное время. Маленький Рахмин называл родную мать по-бухарски "она", а Хано по-русски "мама". Потом появилась малышка Панино. Казалось, жизнь успокоилась и дом Хаима наполнился счастьем. Но тут снова стали сгущаться тучи. Неожиданно ночью, когда Хаим сидел в канисо за книгой, в ворота синагоги стали стучать. Да не стучать, а ломиться. Раввин попытался спрятаться, но за воротами слышался голос кварткома, председателя квартального комитета. Свой, бухарский еврей, живший там же на махалле, на соседней улице, он пытался выслужиться перед властями.
- Хаим, открывай дверь, а то я с милицией сюда вернусь.
Что оставалось делать, он открыл дверь. Квартком долго кричал на смущенного раввина, обещал сдать его НКВД. И Хаим понял, что тот не просто пугает. Вернувшись домой, Хаим думал всю ночь. Наутро собрал обеих жен и рассказал, что случилось ночью. Наступило долгое молчание, потом заговорила Хано:
- Вот что я скажу, мой отец был прав. Нужно бежать из этой страны. Я знаю, с кем он хотел договариваться о том, чтобы провели через границу. Второго срока я не выдержу, а Зулайхо не пожелаю и одного дня в Сибири.
Все согласились. Стали распродавать вещи, в конце концов, продали и дом, в тайне обменяли советские рубли на царские золотые. Всем сказали, что собираются уехать обратно в Сибирь, якобы там лучше заработки. И вот, через горы, по тайным тропам контрабандистов, рискуя быть поймаными, застреленными, или просто упасть в ущелье, маленький караван добрался до Афганистана, оттуда в Иран и дальше до Иерусалима. Через много лет, через десятые руки до родных дошла весточка, что Хаим стал преподавать в йешиве, что у него восемь детей, четыре девочки, четыре мальчика, которые по-прежнему называют Зулайхо "она", а Хано "мама". 
Вот такая история, бачим. А ты говоришь Ромео, Джульетта. Любовь, это не вздохи "ой-вой", не цветочки, это жизнь ради другого, ради того, чтобы помочь ему осуществить смысл его жизни, превращая это в смысл жизни своей. Кто из них троих кого любил больше, я не знаю, знаю только, что все трое в конце-концов стали счастливы, не потому, что осуществились их желания, а потому что осуществились желания любимых. И дай Б-г тебе счастья, ягненочик мой, бачи-бобо!